Валерий Попов - Очаровательное захолустье [Повести]

— Вешай сюда.

Я пошел в соседний отсек, вяло поплескался, вытерся. Глянул к бате... Да, темперамент другой! Он натирался, сморщив лицо — не столько от мыла, сколько от страсти. Один лишь азарт жизни владеет им... а то, что он не соответствует уже его возрасту, — об этом забыл впопыхах. И как я его потащу, после этого самоистязания, он тоже не думает. Должен думать я — обо всем и обо всех. Но не всегда, черт возьми! Уезжаю!

— Ты скоро? — устав от ожидания в холле, заглянул я к нему.

— Я еще только намылился! — яростно отвечал он.

Изменить ничего невозможно — это все равно, что остановить ладонью летящий снаряд. Может, это последнее физическое наслаждение человека, страстного во всем и всегда! Завидую его страсти! Я вышел к клумбе, смотрел, как удлиняются тени от цветов.

— Азартно моется ваш дедулька! — проходя мимо, сказала уборщица. — Не чересчур ли?

В ответ я только развел руками: не удержишь.

И наконец он выпал из душа — с алой, глянцевой, блестящей, чуть не прозрачной кожей, с отвисшей челюстью и мутным взглядом, шел зигзагами, не видя меня. Я подхватил его, усадил на скамейку. Долго он отдыхивался, наконец глаза его обрели какой-то смысл.

— С легким паром! — поздравил я.

Опираясь мне на плечо, он шел довольно твердо, но, когда мы перешли рельсы, глаза его снова помутнели, и он стал, шагая, падать левым боком все сильней, ближе к земле, и на окрик: «Эй!» — никак не отреагировал. К счастью, тут рядом оказался приятель, Феликс Лурье, ловко поднырнул под левую руку, и втроем мы пошли.

— Что будем делать? — за спиной отца спросил меня Феликс, но отец это услышал.

— Ничего... дойдем понемножку! — медленно, но твердо произнес он.

— Я ж говорил тебе: силы береги! — проговорил я с отчаянием, но он лишь ощерился в ответ... как можно объяснить тигру, что он не сможет уже догнать козу?

Он улыбался уже блаженно — показалась родная изгородь. Потом мы рухнули на стулья перед столиком. Потом медленно пили чай.

— Да-а-а, — в блаженстве потирая майку на груди, произнес отец. — Хор-рошо! Как заново народился!.. Да-а. — Он повернулся ко мне: — Завидую я твоей поездке: там сейчас могут быть ба-альшие дела!

...Как всегда, он горячился и преувеличивал.

Стукнула дверь из темной комнаты и, улыбаясь и позевывая, появилась жена.

— Ну все, — сообщила она радостно. — Я поспала, и теперь все хорошо!

Она развесила мокрое белье отца на веревке — как раз снова выглянуло солнышко.

— Ну... вы будете жить хорошо?

— Ка-нышна! — бодро ответил отец.

— Теперь тебя собирать в дорогу? — дрожащим голосом проговорила она.

Я по возможности равнодушно кивнул.

В процессе сбора узла настроение ее снова переменилось, и она, появившись передо мной, провозгласила:

— Все? Больше ничего не прикажете? Может, что-то помыть? Подтереть?! — ее слегка покачивало. Видимо, от усталости. Отец, глядя в себя, стоически улыбался.

Уходя, я оглянулся. Они стояли на крыльце и махали.

О господи! Что такое невероятное я должен сделать в этой поездке, чтобы оправдать свой отъезд?

Солнышко кончилось, и пошел дождь.

Последняя моя ночь здесь была бурная: я просыпался то от дрожи, то в поту. То неоправданный оптимизм вдруг охватывал меня, то отчаяние. Ну а правда — что еще делать мне, как не примыкать к разным бессмысленным поездкам, где еще кто-то видит меня? Остальное все исчезло, рассосалось, как дружба моих друзей, с которыми, как когда-то казалось, мы сделаем все. Сделали мало. Гораздо больше выпили. А из оставшихся конкретных дел?.. Полковник Етишин молчит, не подает никаких признаков жизни. Остросоциальный роман «Печень президента», который я весь год писал, ушел вместе с президентом и его печенью. За детектив «Пропавший дворник» получил аж пятьдесят долларов — и это все! Долгое время у меня жил, вселяя надежды, чешский переводчик Ежи Елпил, но, так ничего и не переведя, вернулся в Злату Прагу. В свое время, как я говорил, Любка пала жертвой моей скромности — зато потом много раз я становился жертвою ее наглости: в ее газетку «Загар», предназначенную для чтения на пляже, она заставляла писать гороскопы! Свою честь махрового материалиста продал буквально за гроши! Прям перед высшими силами неудобно. «Стрельцам на этой неделе следует всерьез задуматься об установлении натяжных потолков». То жадностью, то бедностью томим, я писал эти штуки полгода, но ни разу не получил денег — расплачивалась она в основном товарами, рекламируемыми в ее газетке: до натяжного потолка я не допрыгнул, типичной ее валютой были, например, веселенькие зажимы для белья — однажды она, расчувствовавшись, выдала их мне двести штук, даже если я все наше белье развешу, зажимов истрачу одну треть. Теперь и это кончается. И дальше — что? Пишу заказное произведение — «Песнь кладовщика», — но заказчик, кладовщик, исчез куда-то. Не на что опереться. В связи с исчезновением демократии в нашем отечестве рухнул последний устой. Теперь — только езди и езди, не останавливайся. Остановишься — смерть.