Валерий Попов - Избранные [Повести и рассказы]

— Это... прекрати военные тайны выдавать! — не выдерживал я.

— ...головка бронебойная, — слышалось из-за соседнего столика. Что на Руси за гулянье без «сердечных тайн»?

А дома меня ждал другой садист!

Единственное время, когда я мог думать о своем, — это дорога от дома до работы и от работы к дому. Тогда, после шашлычной, вместо возвращения на автобусе я шел пешком через пустыри, в темноте и холоде. Вдруг что-то толкнуло меня сзади в ногу. Я застыл. Что это может быть? Я испуганно оглянулся... Пустота. Потом вдруг откуда-то, уже со стороны, промчалась абсолютно черная собака, как сгусток тьмы. Что за собака? Почему она так деловито бегает тут, вдали от жилья, одна, без хозяев? Снова задев меня, словно гантелью, чугунным плечом, она кинулась к голому одинокому деревцу и вдруг — с громким хлопом крыльев и карканьем взлетела! Ужас! Сердце колотилось. Значит — это не собака была, если взлетела? А кто же?

Я стоял, застыв, — и вдруг она промчалась мимо — на этот раз не взлетела. Фу!.. Я понемногу приходил в себя. Да, иметь излишнее воображение опасно. Собака спугнула ворону, а я-то вообразил!

Дальше шел все равно с некоторым испугом. У фонаря остановился. Надо записать. Ветер трепал блокнотик, и я с отчаянием спрятал его обратно в карман. Что записывать? И зачем? Сколько можно? Назаписывался уже! «Собака и ворона»? Даже для «немого этюда» это не пойдет!

Дома меня ждал строгий «ледактор».

— Я прочел, что ты тут написал... о моем народе: один лырызм! А где кино? Чему тебя в институте учат?

А тебя чему?

Наверное, надо было не замахиваться сразу на эпос, а прилежно писать, как велят, «немые этюды». Но это значит — надо два «немых этюда», за себя и за него?

Ночью я стоял в кухне, у окна. Бултыхала горячая струя в ванной. Хоть такие радости я могу получить? Окно запотевало, я протирал его ребром ладони. Через улицу плоской бескрайней стеной стоял дом, точно такой же, как мой. В нем, напоминая клеточки кроссворда, еще горели несколько окон. К одному из них, прямо напротив, вдруг подошла молодая женщина, почти раздетая, и так же, как я, с тоской глядела в окно. Наверное, и она меня видит? Стесняясь — чего, собственно? — я поднял тяжелую, словно глиняную руку и помахал ей. Она стояла неподвижно, видимо удивленная, потом вдруг тоже подняла руку и помахала! Отчаянная! Молодец! Случайно я поднял глаза повыше, и вдруг увидел, что и там тоже стоит женщина у окна и мне машет! Потрясающе! Увидела меня и решила, что я машу именно ей! А я, оказывается, сразу двоим! За одну секунду изменил сразу двоим! А если считать еще и жену — то троим! Теперь это можно делать каждый день — или каждую ночь — и при этом не сходя с места и тратя всего одну секунду!.. А поскольку все это существует лишь в моем воображении — и того меньше...

Нет, для «немого этюда» не пойдет. Единственная надежная радость — это ванна! Я взял из холодильника яйцо и пошел. Сел в горячую воду, положил яйцо на полочку, вздохнул. Да, плохи мои дела. Даже самому малому в мире народу не угодил! О «более больших» пока и не мечтай! Я намылил голову, зажмурился и, сослепу слегка потеряв ориентацию, долго нащупывал яйцо... Ага! В те годы, когда жизнь моя была темна, я вдруг начал стремительно лысеть. Потом, в более счастливые годы, процесс этот остановился и даже пошел вспять. Но тогда каждое причесывание после ванны приносило огорчение. По совету Боба я стал втирать в голову во время мытья сырое яйцо. Нащупав, я поднес его к темечку и стал бить. Что такое? Ничего не течет! Ударил сильней, со злобой. Не течет! Все ясно! Опять!

Я сжал кулак и, почувствовал под скорлупой круглое упругое тельце, бросил все это в раковину.

Бодужасны, кроме привередливости, отличался еще крайней жадностью, и, когда я стал бить об голову яйца, он не мог этого стерпеть. И пока я был на работе, он варил все яйца вкрутую. После недавнего скандала обещал, со своей хищно-сонной улыбочкой, больше не варить. И вот — снова! Сейчас небось прислушивается чутким ухом охотника... Да, боюсь, что он не лучший представитель своего народа.

Я давно намекал, что надо бы съездить ему на малую родину, прильнуть к истокам, а заодно и к устоям. Но он словно не слышал. Просто выгнать его на улицу я не решался: вроде бы он единственное доказательство того, что я не сумасшедший, а занимаюсь чем-то конкретным.

— Дряблость ты ходячая! — попрекал я себя.

Утром я снова стоял на остановке, и сугроб налипал на спине. Похоже, все автобусы, хорошие и плохие, отменили вообще. Отчаяние переходило почти в решимость. Нет, со всем этим эпосом пора кончать! А куда податься? Вокруг не было видно ничего. Единственное, что утешало, — это сравнение с Богом, который тоже начинал когда-то в такой же тьме.