Валерий Попов - Комар живет, пока поет [Повести]

— Да-а-а...

Думал — он любуется природой.

— ...скоро тут совсем станет голо!

Опять это ударение на второе «о»! И года не прошло!

— Да-а-а... сосенки мои кто-то обгладывает! — бросил тяжелый взгляд на нас с Нонной. Оно конечно. Возможно, и мы сосенки обгладываем, борясь с цингой.

— С чего ты взял, отец, что эти сосны огромные сохнут? — перевел внимание его с сосенок на сосны — может, к ним он спокойней относится?

— Без игл... Без игл!! — завопил в ярости... нет — дух у него еще тот. В прошлый год этим прославился, героем народного эпоса стал!

...Какие-то деятели вдруг стали к нашим литфондовским участкам приглядываться, меряли шагами. Внимания не обращали на нас. Интеллигенция наша тихо бурлила, металась мучительно между несколькими оскорбительными версиями. Первая — что нас продала наша мэрия, наплевав на нас и на наш Литфонд. Вторая, более оскорбительная — что нас продал наш же родной Литфонд. Третья — самая оскорбительная: что участки берет Москва, наплевав на нашу родную мэрию и на наш родной же Литфонд. И одна из версий, боюсь, подтвердилась бы в ближайшее же время, если бы не отец.

В общем-то, «по большому счету», как принято говорить, он не принимал участия в волнениях, был глух — как буквально, так и переносно: трудно было взволновать его чем-то, к чему он был равнодушен. Видимо — он даже не знал, чьи эти дачи и чьи участки. Может быть, даже думал, что мои. Несколько раз он абсолютно спокойно проходил мимо захватчиков — боюсь, что даже принимая их за своих. Самых активных было двое — один как бы продавал, другой покупал. В тот роковой раз покупатель мерил землю, шагая по ней в ярко-оранжевых ботинках. И все бы ничего. Если бы не угораздило его наступить на сосенку. Разве мог он, предельно обнаглевший, представить себе, что это чахлое растение сорвет сделку? Но в этот момент калитка дремуче заскрипела. И на территорию вошел батя. Лицо его заросло зверской щетиной. Рубаха частично выбилась из порток, мотня свисала ниже колен. В одной руке его волочилось кайло. Из другой могучей длани свисала сосенка, жалкая, как нашкодивший котенок. И тут батя увидал чей-то ботинок на своей и без того погибающей сосенке! Седые брови его взметнулись. Тусклые, внутрь обращенные глаза засияли гневом. Отец замахнулся ржавым кайлом — ему было абсолютно наплевать, кто этот человек и какая у него охрана — кайло таких тонкостей не знает. И человек тот почувствовал это! Он поднял руки и метнулся назад... если бы он знал, что от него-то и требовалось только это! Но он решил, что настал час народного гнева и вот народный мститель, согбенный труженик, казнит его! Эта иллюзия, видимо, так и не рассеялась, поскольку гость, отъехав, больше не возвращался. А тогда отец хмуро прошел сквозь аплодисменты, даже не слыша их, поскольку слуховой аппарат его, изувеченный очередным пытливым экспериментом, валялся на подоконнике. Остался эпос. И теперь отец, кажется, собирался его продолжить.

— ...Кайло дай, — просипел он еле слышно.

Я ждал и боялся этих слов!

— Отец!

...Что я мог прибавить к этому восклицанию? «Остановись!»? Это было бы глупо. Но кайло его я разыскивать не пойду. Видимо, и в этом году он собирается всех нас снова сделать участниками своего жесткого эксперимента. Что характерно, что при той бешеной ревности, с которой он относится к своим «сосенкам», он яростно выступает против какой-либо помощи им — и когда один маленький мальчик стал с любовью поливать эти сосенки, отец отнял у него леечку, чем довел мальчика до слез. Пространство под окнами веранды, где шел эксперимент, приобрело славу места, где опасно ходить. При том, весело скалясь, он поощрял любые зверства природы — град размером с шарик для настольного тенниса, легкий летний снег — это пожалуйста. Главное — исключить всякое воздействие человека — эксперимент должен быть чистым. Эти сосенки должны вырасти (или не вырасти) естественным отбором, как миллионы других. Выкапывание их с корнем и перенос на новое место он почему-то вмешательством в их жизнь не считал, видимо, ставя себя представителем высших сил, а не вульгарного человечества. «Эксперимент должен быть представительным». Сколько еще несчастных сосенок он собирался сюда перетащить? На селекционной станции огромный ангар был занят его колосьями — он изучал их, отбирал, обмолачивал, сортировал, рассыпал по пакетикам. Потом рассевал на тысячах делянок, втыкая колышки с трехзначными цифрами. И снова собирал урожай и рассматривал каждое растение... Такого размаха работ я, подчеркиваю, предоставить ему не могу! Да и кайло его куда-то исчезло.