Валерий Попов - Сон, похожий на жизнь [Повести и рассказы]

Я дал на регистрацию мой билет, контролер в голубой безрукавке стал стучать по клавишам компьютера, тот прерывисто запищал. Потом я получил посадочный талон. Я сел в зальчике и стал озираться. Местечко было довольно унылое — таким, наверно, и должно быть место, в котором человек ожидает перелета из одного мира в другой. Никаких примет — ни еще этого мира, ни уже того в зале не наблюдалось: только круглые часы с ободком на стене — и все. Я вдруг внезапно вспомнил, что там, куда я лечу, местечко это называется «накопитель», и приуныл еще больше. Ага — одно утешение все-таки есть: на сетчатых полочках у дальних стульев были навалены серебристые пакетики с красной надписью «Снэк». Как-то в перелетах по миру, сидя в «накопителях», привыкаешь и перестаешь замечать их — всюду они лежат. Но теперь-то, я вспомнил, я лечу туда, где эти «снэки» — парочка ломтей ветчины, картонный пакетик фруктового йогурта, пластик сыра — могут стать желанным сувениром. И я с небрежным видом взял парочку «снэков» и кинул их в атташе-кейс. Интересно: понял «регистратор», что я русский, а живу здесь, а паспорт советский, а живу давно здесь, а лечу туда на два дня, понял он — или это ему абсолютно, как говорят сейчас, «до фонаря»?

Появилась японка, ведя мальчика с загипсованной ногой и костыликом. Видно, летели к какому-нибудь знаменитому русскому хирургу в надежде на исцеление — и я не сомневался, что японского мальчика он отлично исцелит, и об этом с восторгом напишут газеты всего мира — вот, мол, японка с мальчиком облетела весь мир, и только советский хирург его исцелил! У нас это умеют. Почему не исцелить? Вот исцелить советского мальчика — это значительно уже сложнее. А японского — почему не исцелить? Видимо, в предчувствии чудесного исцеления мальчик-япончик духарился, не сидел на месте, прыгал весело по проходу, опираясь на свой маленький, красивый, ярко-желтый костылик — у нас такого предмета даже и представить нельзя. Я любовался сияющим костыликом, хотя ничего особенно приятного, если вдуматься, в нем не было.

Слегка запыхавшись, вошли двое комадировочных, сразу видать — наших: до последней секунды шастали по магазинам — когда-то доведется еще? Они были в одинаковых кожаных пиджаках и с одинаковыми, упакованными в чехлы, видиками. Съездили удачно! Судя по отрывкам беседы, а также по виду, — технари, причем, похоже, довольно крупные — лица у обоих толковые и уверенные.

Где-то что-то проговорил голос. И все рванули на посадку. Здесь оно так — соображать надо мгновенно, на ходу ориентироваться в сплетенье эскалаторов и коридоров. Как пишут у нас: жестокий мир! Я поспевал за командированными, мальчик на костылике весело ускакал далеко вперед.

И вот я увидел нашу стальную птицу — и сразу что-то перевернулось в моей душе. Рейс был «аэрофлотовский». Меж кресел сновали удивительно надменные наши стюардессы: они с ответственным рейсом прибыли на Запад, им было чем гордиться. Но для меня-то это была как раз встреча с Востоком!

— Не скажете, где мое место?

Обращение по-русски их не расположило, скорее — наоборот.

— На свободное! — проговорила она.

Живя за границей уже три года, я впервые заплакал о Родине не тогда, когда увидел западные улицы и витрины, а когда вдруг случайно в пивной увидел, как полицейские обращаются с напившимся. Вежливо, дружелюбно, с шутками, довели его до машины.

— И куда, ты думаешь, его повезут? — спросил мой приятель, живущий там.

— Домой, видимо?

Я уже догадался.

Поземка в Ленинграде залетала прямо в аэропорт — там, где в аэропортах всего мира пассажиры расхаживают в белых рубашках, тут зябко кутались люди непонятного возраста и пола.

— А где это — Охтинское кладбище? — недовольно спросил таксист.

Он явно ожидал, что пассажир с иностранной сумкой закажет что-нибудь поинтереснее. А тут — кладбище.

— Но Охту знаете?

— Ну да.

Медленно и неохотно стал двигать рычаги. Это тоже чисто наше, родное: исполнение работы с демонстративной, подчеркнутой неохотой.

В темноте под ногами что-то хлюпало и переливалось.

— Что там у тебя — вода, что ли? — поджимая ноги, спросил я.

— Да нет... то не вода... кислота, — так же медленно и неохотно, как вел машину, он и отвечал. Я поднял ноги еще выше.

Господи! Чего только за это время не настроили там! А тут все те же унылые, обшарпанные домишки!

Мы переехали мост. Свернули — и вот маленькая голубенькая церковка. И я словно бы попадаю в сон: одновременно со мной, хлопая дверцами, вылезают из машин на солнышко мои любимые друзья — и Шура, и Слава, и Дима, и Серега... только вот Саня уже не вылезет.