Валерий Попов - От Пушкина к Бродскому

Обучаясь тут свободе, я тоже кое-чего совершил, но пока готов поделиться лишь одним эпизодом. Дом наш стоял в опасной близости от зловещего Большого дома. В страшные годы многих наших писателей отвели отсюда — туда. И далеко не все вернулись обратно. С годами характер этого противостояния менялся, но оставался всегда. В годы разгула — в шестидесятых и начале семидесятых, писатели чувствовали себя в Доме писателей вольготно. Здесь было не принято сдавать писателей, даже напившихся и разодравшихся, милиции: подравшихся разнимали, мирили, вызывали им такси. Так что можно было гордиться нашим Домом — он не только привечал, но еще и защищал нас. Но надвигались мрачные восьмидесятые. Мало интересуясь в ту пору политикой, я чувствовал изменения на бытовом уровне. Обслуга Дома писателей, разуверившись в нашем финансовом будущем, все тесней смыкалась с весьма платежеспособными чекистами из Большого дома, расположенного ну просто рядом. Те тоже все больше очаровывались нашими официантками, а также и нашим Домом, красота и уют которого так выгодно отличались от суровой простоты Большого дома. Все больше мелькало в резном зале нашего ресторана людей в военной форме. Официантки сразу кидались к ним, они даже целовались, потом о чем-то перешептывались, смеялись. Друзья, родственники почти! Им несли такие закуски и дефициты, которые нам и не снились. Когда мы начинали качать права, от нас просто отмахивались. В конце концов нас просто перестали туда пускать. На стеклянной входной двери появлялась табличка «Проводится мероприятие» — и стройными рядами проходили военные, а нас администраторы тормозили. Чувствовалось, что бесстрашные «рыцари закона» в погонах слегка побаивались своего начальства, шныряя в наш Дом, сулящий им сказочные, но, как говорится, «неуставные» наслаждения. Но запрет, как известно, придает дополнительную сладость.

Однажды я подошел к Дому с одним московским критиком, перед которым мне хотелось блеснуть не только своим буйным дарованием, но и буйным гостеприимством. Мы шли, чувственно потирая руки, и уткнулись в наглую табличку «Проводится мероприятие». Для кого же оно проводится, если писателей не пускают в их собственный Дом? Писатель — это прежде всего тот, кто ценит себя и своих коллег. И когда на него плюют, а он терпит — вряд ли после этого он напишет что-то достойное.

— Так! — понял я. — Сейчас или никогда!

Я стал дергать роскошную дворцовую дверь, отделяющую нас от положенного нам счастья, нагло отнятого у нас чужаками. Может, всюду они и были «свои» — но Дом этот наш, а не их! Сквозь стекла двойных дверей выглянула молодая холеная администраторша, и, увидев всего лишь меня, отмахнулась ладошкой. «Ну вот сейчас и выяснится, — подумал я о себе, — кто ты есть и какая тебе цена!»

Я дернул дверь гораздо сильней. Поняв, что я не намерен отступать, администраторша метнулась в телефону у входа и стала накручивать диск, вызывая, видимо, милицию. И все еще могло бы кончиться для меня мирным приводом в отделение, но тут за стеклами на площадке появились сытые и пьяные «гости» — вышли встречать кого-то из своих, а тут рвется «этот». Их безумно это рассмешило, а один из них от душевной щедрости даже сделал не совсем приличный жест. И это решило дело. Локтем я разбил толстое стекло первой двери, как-то пролез сквозь нее меж торчащими зазубренными осколками, потом разбил и вторую дверь и, внезапно возникнув, рваным и окровавленным, перед «дорогими гостями», схватил самого развязного из них израненными руками и стал трясти.

— Это наш дом, — ты понял? Наш, а не твой!

Никакого достойного ответа от этих людей в погонах не последовало — их словно сковал паралич, видно, они не встречали еще такого обращения с ними, привыкли к безнаказанности и отпора дать не умели. А может, их сковывало ощущение неправоты? Или я их идеализирую? Думаю, они все же мобилизовались бы и вмазали мне, но тут появилась милиция, — не в «воронке», а в обычной машине. Что меня порадовало: они начали с того, что забинтовали мои раны. Потом пошли выяснять, что было. Потом они молча, без каких-либо комментариев, отвезли меня в отделение на улицу Чехова. Я ликовал. Я сделал, что хотел, что давно надо было сделать — а что мне будет за это — мелочь, по сравнению с тем, на что я решился. В жизни моей было не много столь счастливых моментов. В отделении, помню, шел ремонт, стояли сколоченные из досок козлы, ведра с краской. Веселясь и ликуя, я сказал милиционерам, что могу пока заняться ремонтом, чтоб не терять времени. «Сиди, паря!» — миролюбиво говорили они.