Макс Фрай - Книга для таких, как я [litres с оптимизированной обложкой]

Надо бы завтра…

1999 г.

Ярлык «короля ужасов» с некоторых пор намертво приклеился к Стивену Кингу, мне же кажется, что настоящим королем ужаса был и остается несравненный Рэй Брэдбери. Ему удалось написать несколько действительно страшных вещей; одна из них – повесть «Лед и пламя».

Напоминаю: место действия – первая от солнца планета, действующие лица – люди, жизнь которых длится всего 8 дней. Подробности скупы (и оттого выглядят вполне достоверно). Счастливый финал: один из многих, «пятитысячный в долгом ряду никчемных сыновей» находит способ устроить побег из «условий задачи». По-настоящему (без голливудской пошлости) счастливый финал почти всегда в той или иной степени бывает связан с темой побега…

Рождение мгновенно, как взмах ножа. Детство пролетает стремительно. Юношество – будто зарница. Возмужание – сон, зрелость – миф, старость суровая быстротечная реальность, смерть – скорая неотвратимость.

Все правда. Именно так и протекает наша жизнь. Фантаст Рэй Брэдбери оказался правдивее своих коллег. Он пугающе точен – какой бы по счету от солнца ни была наша планета. Теоретически восемьдесят лет – намного больше восьми дней… но это не имеет ровным счетом никакого значения в тот миг, когда отпущенный срок иссякает. Время, якобы отпущенное нам, – величайшая иллюзия. Это мы «отпущены» ему. Отданы во власть несущего нас потока и ослеплены иллюзией самостоятельного плавания. Конечно, восемь дней жизни, отведенные героям безжалостного Рэя Брэдбери, – срок, граничащий с абсурдом. Зато и иллюзий на сей счет они, в отличие от нас, не питают. Возможно, именно поэтому повесть Рэя Брэдбери завершается фразой: «Кошмар наконец кончился».

Нам такой финал вряд ли светит.

1999 г.

В рассказе Акутагавы Рюноскэ «Бататовая каша» повествуется о бедном (беднейшем из бедных) самурае, имя которого, по словам автора, в старинных хрониках, к сожалению, не упомянуто, а потому Акутагава называет своего горемычного героя просто «гои» – согласно его невысокому званию.

В самурайских казармах на гои обращали не больше внимания, чем на муху. Даже его подчиненные – а их, со званием и без званий, было около двух десятков – относились к нему с удивительной холодностью и равнодушием. Не было случая, чтобы они прервали свою болтовню, когда он им что-нибудь приказывал. Наверное, фигура гои так же мало застила им зрение, как воздух.

Этакий Акакий Акакиевич японского разлива, одним словом. Ничтожный человечишко. Классический случай.

Но было бы ошибкой утверждать, будто у героя нашего рассказа, у этого человека, рожденного для всеобщего презрения, не было никаких желаний. Вот уже несколько лет он питал необыкновенную приверженность к бататовой каше. <���…> Поесть до отвала бататовой каши было давней и заветной мечтой нашего гои.

Сейчас я скажу чудовищную банальность. Каждый из нас, подобно красноносому гои, лелеет свою мечту о «бататовой каше». И лишь самые удачливые однажды слышат обращенный к ним вопрос: «Ну что, хочешь?» – и ошалело кивают, не в силах поверить в удачу.

Особое место в рассказе занимает Тосихито Фудзивара – тот, кто обещал накормить гои бататовой кашей и исполнил свое обещание. Тот, кто везет красноносого в Цуругу (в понимании бедного самурая – почти на край света). Тот, кто (апофеоз) ловит лисицу и говорит ей: «Нынче же ночью явишься ты в поместье цуругского Тосихито и скажешь там так: „Тосихито вознамерился вдруг пригласить к себе гостя. Завтра к Часу Змеи выслать ему навстречу в Такасиму людей, да с ними пригнать двух коней под седлами“. Запомнила?» Люди Тосихито, кстати сказать, оказываются на месте вовремя, да и сама лиса чудесным образом объявляется в Цуруге в финале рассказа, чтобы доесть злополучную бататовую кашу, с которой не справился гои. Тосихито Фудзивара, таким образом, становится персонификацией той силы, которая управляет человеческой судьбой. Он и только он мог сказать бедняге гои, случайно ставшему его избранником: Тебе не приходилось поесть всласть бататовой каши. Приступай же без стеснения.

В финале героя ждет (люди, как я уже неоднократно замечал, цинично предсказуемы) осуществление мечты, остервенелая «большая жратва». Без смертельного исхода, но до полного отвращения. Опять же классический случай.

«Все суета сует и томление духа», – говаривал царь Соломон. Или «бататовая каша» – по Акутагаве. И только золотистая лиса с сухих пустошей, восседающая на крыше дома, сулит надежду. Чудесное не тускнеет, становясь фоном для будничного скотства. Впрочем, для тех, кто приник к своей порции бататовой каши (и уж тем более для тех, кто живет в предвкушении этого блаженного момента), блеск лисьего меха в лучах утреннего солнца да свежий ветер, пробирающий до костей, – лишь случайный эпизод, который забудется прежде, чем котелок опустеет.