Харуки Мураками - Ускользающая метафора [litres с оптимизированной обложкой]

– Не холодно? – спросил я. В мастерской был старый керосиновый обогреватель, но я его не включал.

Мариэ едва заметно качнула головой, что означало – «нет».

– Сегодня начнем писать на холсте, – сказал я. – Тебе при этом ничего особенного делать не нужно. Просто сиди на стуле, а остальное – мое дело.

– Я не могу ничего не делать, – ответила она, глядя мне прямо в глаза.

– Что это значит? – спросил я, не убирая рук с колен.

– Я ведь живой человек. Дышу. Размышляю.

– Конечно, – ответил я. – Само собой, дышать ты можешь сколько угодно. И размышлять сколько захочешь. Я имею в виду, что от тебя ничего особенного не требуется. Будь сама собой – мне только это и нужно.

Однако Мариэ по-прежнему смотрела на меня в упор, будто не могла согласиться с таким простым объяснением.

– Я хочу что-нибудь делать, – сказала она.

– Что, например?

– Помогать вам писать картину.

– Я, конечно, признателен тебе за это, но как ты собираешься помогать?

– Конечно же, мо-раль-но .

– Вот как… – произнес я, хотя не мог даже представить, как именно она мне поможет «мо-раль-но».

Мариэ сказала:

– Если можно, я хотела бы оказаться у вас внутри – пока вы рисуете мой портрет. И попытаться увидеть себя вашими глазами. Так мне, возможно, удастся лучше понять саму себя. И тогда вы, сэнсэй, тоже поймете меня лучше.

– Вот бы так и было.

– Вы правда этого хотите?

– Конечно, правда.

– Но временами может быть очень страшно.

– Понимать себя лучше? Ты об этом?

Мариэ кивнула.

– Чтобы понять себя лучше, необходимо откуда-то привлечь что-то еще, иное. Вот я о чем.

– А без добавки иного – постороннего фактора – понять себя достоверно не удастся?

– Что такое «посторонний фактор»?

Я пояснил:

– Чтобы верно знать смысл отношения между «А» и «Б», требуется другая точка зрения, именуемая «С». Это называется «триангуляция».

Мариэ, подумав, слегка пожала плечами:

– Пожалуй.

– И то, что добавляется, порой может быть очень страшным. Ты это хотела сказать?

Мариэ кивнула.

– А раньше тебе от этого страшно бывало?

На этот вопрос девочка не ответила.

– Если мне удастся нарисовать тебя достоверно, – сказал я, – ты своими собственными глазами сможешь увидеть себя такой, какой видела моими. Конечно, если все сложится удачно.

– Для этого нам и понадобится картина.

– Да, для этого она нам и понадобится. Как могут понадобиться литература или музыка.

«Если все сложится удачно», – сказал я самому себе.

– Ну что, примемся за работу? – произнес я вслух. Глядя на лицо Мариэ, я приготовил коричневый цвет для чернового наброска. И выбрал первую кисть.

Работа продвигалась не быстро, но безостановочно. Я рисовал на холсте верхнюю половину туловища Мариэ Акигавы. Девочка она красивая, но моей картине особая красота не требовалось. Мне было необходимо то, что спрятано у нее внутри. И мне следовало обнаружить это нечто и перенести на холст. Совсем не обязательно, чтобы оно было красивым – порой это нечто бывает и безобразным, и уродливым. В любом случае само собой разумеется: чтобы заприметить это нечто, мне нужно правильно понимать того, кого я пишу. Не слова и логику этого человека, а его или ее как единое целое, общность света и тени.

Я сосредоточенно наносил на холст линии и краски. Порой проворно, порой – не торопясь и внимательно, осторожно. Все это время Мариэ совершенно не меняла выражения лица. Она тихо сидела на стуле. Но я видел, что она сжала всю свою силу воли в кулак и крепилась как могла долго. Я смог уловить эту силу, почувствовать, как она движется у девочки внутри. Как говорила Мариэ: «Я не могу ничего не делать». И она что-то делает . Наверняка – чтобы помочь мне. Между мной и этой тринадцатилетней девочкой, вне всяких сомнений, происходило нечто вроде взаимного обмена.

Я вдруг вспомнил о руке младшей сестры. Когда мы вместе вошли в пещеру у горы Фудзи, в леденящем мраке сестра крепко сжимала мою руку. Пальцы у нее были маленькие, теплые, на удивление цепкие. И между нами тогда происходил самый настоящий духовный обмен – жизненной силой. Отдавая, мы одновременно что-то принимали, пусть коротко и в тесном месте. Вскоре это ощущение побледнело и пропало. А вот память о нем осталась. Память может согреть время. А искусство, придавая форму этой памяти, может ее увековечить – но лишь когда «все складывается удачно». Как это удалось Ван Гогу, когда он в коллективной памяти продлил жизнь простого деревенского почтальона.