Лорен Уолк - Волчья лощина

— Вас теперь никому не узнать, Тоби. Честное слово, я не преувеличиваю.

Он скривился:

— Допустим. Всё равно не понимаю, как это делу поможет.

Тогда я изложила свой план. Тоби согласился не сразу. Но едва только он уловил суть, как понял: шансы есть.

Вот что мы решили. Тоби останется в амбаре до темноты, ну, может, до утра, а потом присоединится к спасателям. Если кто спросит, откуда он, — скажет, в Хоупвелле прослышали, что девочка пропала, он и приехал. Потому что беда ведь общая, люди должны перед нею сплачиваться, и всё такое.

— Не нравится мне это. Уж больно на охоту смахивает, — произнёс Тоби.

— Охота и есть, — согласилась я. — И большущее недоразумение. Вы и правда олень, и охотятся на вас. Нельзя же вам вечно прятаться, да и я больше не могу лгать маме. У меня эта наша тайна булыжником в животе лежит.

— Я знаю, каково это, Аннабель.

Изувеченной рукой он потёр лицо, вздрогнул, коснувшись бородки. Сам не ожидал, что от неё так мало осталось. Впервые я видела его шрамы так близко. Не могла отвести глаз. Тоби это заметил, отнял руку от лица и протянул мне со словами:

— Я не возражаю.

Конечно, он не хотел сказать: «Не бойся, потрогай». Но я… я слишком пристально рассматривала шрамы, я теперь просто не могла не взять руку Тоби обеими руками. И я её взяла — страшную, с бугристой, словно вспененной кожей; такими бывают крайние листья на капустных кочанах. Я взяла эту руку, повернула ладонью вверх и опять ладонью вниз и подивилась, как малы и нежны рядом с ней мои собственные руки.

Тоби хотел вырваться — я вцепилась крепче. Когда подняла глаза — Тоби плакал. И я тоже заплакала.

О том, что поведал мне Тоби в тот предвечерний час, я ни с одной живой душой не говорила. Наверно, к Тоби просто слишком давно никто не прикасался, а я прикоснулась, да ещё к изуродованной руке — вот броня и треснула.

Открывшееся в трещине было печально — до того печально, что я только и думала: как Тоби вообще с этим живёт? Он рассказывал о войне.

— Не о нынешней, — сразу пояснил Тоби. — О другой. Которую все считали последней.

Половины я вовсе не поняла, тем более что Тоби и не говорил со мной — он выговаривался. То руками лицо закроет, будто самого себя стыдится, и подвывает. А то вдруг вскочит — и давай шагать: туда-сюда, туда-сюда. И всё повторяет: «Я дурное содеял. Я дурное содеял».

Или шепчет:

— Пуля — она как в череп входит?

И рассказывает как. С каким звуком. И какова на вкус земля, когда с кровью смешана. И каково оно — сидеть в окопе, в глинистой слизи, и слышать: рвануло рядом совсем. И гадать: с ипритом [10] Иприт — отравляющее вещество кожно-нарывного действия. Впервые был применён Германией против англо-французских войск 12 июля 1917 г. возле бельгийского города Ипр (отсюда и название). Вызывает тяжелые поражения кожи, глаз, дыхательных путей. Запрещён Международной конвенцией в 1997 г. была бомба или без? И чуять горчичный запах. И знать: вот газ уже ползёт, стелется над землёй. Приближается.

Когда человека на куски разрывает, человек — он мычит. Да, как корова. А иной свистит, будто паровоз. Доводилось Тоби и травой питаться, и на дереве ночевать, ружейным ремнём привязавшись. Он бы на том дереве и остался, если б мог. Он бы там умер с голоду, и пусть бы в скелете, в грудной клетке, за рёбрами, птицы гнездились. Пусть бы кости падали одна за другой на землю, повинуясь закону притяжения. А что? Чем не сухие ветки?

Ещё Тоби говорил о солдатах, которых ему пришлось застрелить. «Сколько их было, Аннабель! Сколько их было!» И о младенце. Младенец только-только родился, ещё даже пуповину не перерезали, а мать — рядом, распростёртая на камнях… Потом у Тоби речь совсем бессвязной сделалась.

Поначалу я его ещё перебивала: «Вы не дурной человек. Господь обязательно всё простит…» Сказала такое пару раз, чувствую: с тем же успехом могла бы ворковать под крышей в компании диких голубей. Поэтому дальше я уже сидела тихо, ждала, пока Тоби выдохнется. Старалась ничего не услышать, ничего не запомнить. Надеялась (в неполные двенадцать лет), что у меня самой сыновья никогда не родятся.

Опустошённый, Тоби повалился на сено и тотчас заснул. Мокрые ресницы бросали тень на щёку, не верилось, что передо мной не мальчик, а взрослый мужчина. Он спал без храпа, без сопения. Конечности не подёргивались, грудная клетка не вздымалась. Тоби не почувствовал, как я накрыла его плащом. Не услышал, как я пошла к лестнице. Ноги меня едва держали. Я даже чуть не упала. По лестнице вниз почти сползла. Кое-как выбралась из амбара.