Этгар Керет - Внезапно в дверь стучат

Когда я был маленьким, папа все время говорил про мир иной. Так много об этом говорил, что в основном не замечал, с кем мама трахается за его спиной в этом мире. Если все, что он говорил про мир иной, правда, скучно там не будет. Он был евреем, мой папа, но в тюрьме, когда мне задали соответствующий вопрос, я сказал, чтобы мне прислали священника. Почему-то мне кажется, что эти христиане более конкретные ребята. А в моем положении философская часть дела не очень-то актуальна. Если мне сейчас что и важно, так это практика. Что я попаду в ад — это понятно, и чем больше информации я смогу выжать из священника, тем более подготовленным я туда прибуду. Мой опыт говорит, что нет такого места, где раздробленные коленная чашечка или череп не повысят твой статус, и неважно, идет речь о колонии для малолетних преступников в Джорджии, о курсе молодого бойца в десантных войсках или об отделении строгого режима в бангкокской тюрьме. Фишка всегда в том, чтобы знать, кому и что именно надо раздробить. И вот ровно в этом мне должен помочь священник. Хотя теперь я понимаю, что мог позвать рабби, или кадия, или немого индийского бабу, потому что этот болтун мне вообще не помогает. Выглядит, как японский турист, но торопится объяснить, что он уже четвертое поколение в Америке, — чего не скажешь обо мне.

— Ад, — говорит он мне, — совершенно индивидуален. В точности как рай. В конце концов каждый получит тот ад или рай, который ему полагается.

Я не отстаю. Кто там за старшего? — спрашиваю я. Как это устроено? Есть ли примеры тех, кому удалось сбежать? Но он не отвечает, только машет головой, как сувенирные собачки, которых приклеивают на приборную панель. Когда он в третий раз предлагает мне исповедаться, я не выдерживаю и вмазываю ему как следует. Руки и ноги у меня скованы, так что приходится действовать головой, но этого более чем достаточно. Не знаю, из чего они делают этих японских священников, но мой тут же отключается.

Тюремщики, которые оттаскивают меня от него, избивают меня: пинки, дубинки, удары кулаком по голове. Вроде как для того, чтобы со мной совладать, но на самом деле просто ради удовольствия. Я их понимаю. Бить клево. Честно? Я получил больше удовольствия от того, что вмазал священнику, чем от стейка с картошкой фри — моей последней трапезы, — а стейк был очень даже ничего. Бить клево, и что бы ни ждало меня по ту сторону иглы с ядом, я вам гарантирую, что даже если мне там будет очень неприятно, тому сукину сыну, который окажется рядом, будет еще неприятнее, — и мне плевать, простой он грешник, черт или сам Сатана. Этот окровавленный японский священник прям-таки раздразнил мой аппетит.

Укол болезненный. Наверняка они могли сделать неболезненный, эти праведники, но выбрали болезненный. Чтобы проучить. Пока я агонизирую, вспоминаю всех, кого убил, и то выражение, которое расплывалось у них по лицу, пока душа вытекала из ушей. Может оказаться, что все они в ярости поджидают меня на той стороне. Я чувствую последнюю сильную судорогу, точно сердце сжал кулак. Дай-то бог, пусть поджидают. Клево будет опять их убить.

Я открываю глаза. Вокруг высокие зеленые стебли, как в джунглях. Я как-то представлял себе ад более подвальным, туманным таким, но здесь все зеленое, а сверху палит и слепит солнце. Я прокладываю себе дорогу вперед, ища под ногами то, что сойдет за оружие, — камень, палку, острую ветку. Ничего. Вокруг ничего нет, кроме высоких стеблей и влажной земли. Неподалеку я замечаю пару огромных человеческих ног. Кто бы это ни был, он больше меня раз в восемь, а я совершенно безоружен. Мне придется найти его уязвимую точку: колено, яйца, горло. Ударить сильно и быстро и надеяться, что это поможет. Гигант наклоняется. Он проворнее, чем я ожидал. Он поднимает меня в воздух и распахивает рот.

— Вот ты где, — говорит он, прижимая меня к груди, — вот ты где, мой маленький славный медведь. Ты знаешь, что я люблю тебя изо всех сил.

Я пытаюсь воспользоваться нашей близостью, чтобы укусить его за шею, ткнуть пальцем в глаз. Я хочу этого, но тело меня не слушается и против моей воли обнимает его в ответ. Я чувствую, как мои губы движутся, я их не контролирую, — а они целуют его, они шепчут:

— Я тоже люблю тебя, Кристофер Робин. Люблю тебя больше всех на свете.

Есть дети, которые валятся на пол и принимаются вопить. Они плачут, и извиваются, и бьются в конвульсиях, пока их лица не становятся красными и потными, а слюни и сопли из носа и рта не оставляют пятна на сером асфальте тротуара. Скажи спасибо, что этот ребенок не такой.