Александр Диденко - Чучело человека [СИ]

Это была миловидная и упругая молодая особа, не то чтобы небесной красоты, но заметная и, как многие отмечали, весьма обаятельная. По утрам она усиленно давила педали, чтобы «весь день чувствовать себя бодрой», владела языками и считалась изрядно состоятельной при бедном (по фискальным документам), но влиятельном отце. Разговоры о том, что дочь содержала отца, можно было отнести к досужим вздору и вымыслам, ибо отец-бессребреник находился, разумеется, на значительном государственном пенсионе. Липка разузнал, что дочь губернатора некогда состояла с Щепкиным в ощутимо близком знакомстве. Знакомство, в самом деле, было довольно близким, однако девушка тощего ухажера все же не чтила, — поговаривали даже, что однажды, когда Щепкин в трескучий мороз довольно долго стоял перед ее окнами, она, смеясь, бросала в него из форточки фантики шоколадных конфет, — потому бросала, «что тюфяк и нюня…». Тюфяк и нюня. Так или иначе, Липка решил наведаться. Однако в этот вечер надежды Липки покончить с неопределенностью, как он тревожно предвидел, не оправдались.

Липка поздоровался с хозяйкой и сходу сообщил, что желал бы увидеть господина Щепкина, ибо прислан из Свято-Троицкого монастыря с целью выразить «признательность за великую благотворительность», выраженную в перечислении средств на ремонт ризницы и покоев тамошнего патриарха. Дама, премного удившись, заявила, что впервые слышит о какой бы то ни было благотворительности Щепкина, мило улыбнулась и бесхитростно поинтересовалась, почему от монаха скверно пахнет. Липка смутился и ответил, что дорога оказалась долгой, что он изрядно поиздержался и что, если госпожа Вращалова не возражает, он с готовностью примет из ее рук скромную сумму денег на обратный путь. Помедлив секунду, он по-христиански добавил, что с превеликим удовольствием принял бы из ее рук и возможность выкупаться в горячей ванне, а также предложение поесть перед возвращением в монастырь… Хозяйка закашляла и, не проронив ни слова, скрылась в глубине дома, чтобы спустя мгновение, кипит твое молоко, Липка услышал несущихся к нему двух немилосердных доберманов.

Вконец изведенный одиночеством, вздрагивая от всякого шороха, Щепкин расхаживал по квартире. Минувшим вечером он взобрался на весы и определил, что вдруг набрал три новых килограмма. «От бездействия», — заключил он и в течение получаса подвергал себя изнурительной медитации. Сегодня он вышел на улицу, озираясь походил у дома, и скоро вернулся обратно. Выпив успокоительного, он осторожно включил телевизор: новостные блоки местных каналов — сопровождаясь оптимистичными роликами биографического толка — открывались сюжетами о переизбрании Серафима Николаевича Вращалова. Щепкин бесцельно клацнул пультом и наткнулся на прошлогодний документальный фильм о, теперь уже переизбранном, губернаторе. Невысокий простоватый господин в соломенной шляпе обихаживал грядки.

Щепкин вспомнил о ягоде: всякий приезд к «далекой» сопровождался гостеприимным обедом, в качестве десерта к которому подавались блюда на основе клубники. Воспоминания вызвали у Щепкина брезгливую дрожь: несостоявшийся тесть закармливал домочадцев и гостей пудингами и пирогами собственного приготовления, однако хозяин со времен своего агрономического прошлого не ел клубнику ни в одном из ее качеств.

Щепкин сделал громче.

— Народ его выбрал, потому что он такой же, как народ… — сказал диктор, а мужчина на экране присел на корточки и по-отечески протянул к земле загорелые руки. — Он завращает землю руками… — произнес диктор, затачивая фамилию губернатора под песню Высоцкого, едва слышно звучащую на втором плане.

— На себя, на себя… — прошептал Щепкин.

— На себя! На себя! — торжественно заявил диктор, и Щепкин уменьшил громкость до минимума…

Коротковатый мужчина, похожий на тяжеленную сучковатую корягу. Он боготворил лыжи и, за неимением сына, привил любовь эту дочери. Дочь трансформировала прививку в склонность к велосипедной поездке. Щепкин не обожествлял ни лыжи, ни велосипед, ни, разумеется, гири, что откровенно презиралось «далекой» и молчаливо осуждалось отцом. Только не Вращалов был виновником разрыва, и отнюдь не «далекая», а виноват был, как Щепкину деликатно пояснили во время подачи десерта на одном из воскресных обедов, он сам; и тут он должен был согласиться: не мог принять, переступить не мог через спортивные, общекультурные и иные условности, а наедине с собой вдруг сказал, что вообще-то — через себя.