Руслан Омаров - Платоники [рассказы]

Эти интонации мне были хорошо знакомы. Его античная похоть уже опережала градус опьянения, но к этому я тоже давно привык. Я с силой хлопнул ладонью по подоконнику, возвращая Платона из космоса абстракций в болото повседневности, и он испуганно встряхнулся:

— Простите, mon prince… Словом, да: империя погибнет, но это не убьет саму идею империи. Она будет жить еще очень долго, станет легендой и перейдет в область чистого, но коллективного разума. А из этого скудного источника мысли можно долго черпать новое величие, раздуваясь подобно циклопической опухоли.

Он бережно погладил себя по затылку.

— Кремлевские куранты будут звенеть под каждой макушкой, потому что Советский Союз — это не государство, а лишь состояние созерцания чего-то возвышенного. Как Самадхи! Прозрачная мечта о справедливости в вечно несправедливом мире. Тут ваши жрецы, надо отдать им должное, обошли даже христиан, сумев внушить массам, что такое возможно еще при жизни… Так что нет, монсеньер, вы, дитя богов внутри этой мифологемы, не умрете ни в ХХI, ни в следующих веках, ибо олицетворяете собой принцип преемственности власти и, через это, ее квинтэссенцию. С концептуальной точки зрения, понятно?

— Понятно… — тоскливо пробормотал я, догадываясь, что он снова заморочил мне голову.

— Но и с перцептуальной точки зрения, — облизнулся Платон, бочком подбираясь ко мне, — смерть, означающая конец всего, это ничто для чувствующего существа, посему и бояться ее опять же не стоит. Так утверждал мой друг Эпикур, и я с ним в этом согласен.

Он говорил, что вера в бессмертие родилась из жажды ненасытных людей, безрассудно пользующихся отпущенным временем. Мудрый найдет это достаточным, чтобы обойти весь круг достижимых наслаждений, в том числе и в плотском познании божественного начала, и когда наступит пора смерти, то насыщенный отойдет от стола.

— Вот и отойдите, — меланхолично вскинул я на него глаза, — от моего божественного начала, пока я не разозлился. И вообще, прекратите шарить по мне руками. Кому сказал! Не сметь! А не то, клянусь помидором, я вас сегодня же выдам властям, извращенец чертов… Вот прямо из дома бабушки позвоню!

Платон отшатнулся от меня, со стуком опрокинув венский стул, и я ушел оттуда, даже не попрощавшись. По пути я ощупал нагрудный кармашек. Он был, разумеется, пуст. «Все-таки платоники, — уныло подумал я, — ужасные жулики! Ницше был прав…» Забравшись дома под одеяло, я долго не засыпал и смотрел на старинные напольные часы, громоздящиеся в углу, как массив лакированного мрака. Над циферблатом деревянный Кронос одного за другим пожирал своих детей, и целый сонм хтонических чудовищ, разинув пасти, наблюдал за этой сценой с тысячелетним любопытством. Своим тиканьем часы равнодушно дробили тишину моей спальни на изнуряюще равные отрезки. Не выдержав этой китайской пытки, я встал, босиком подбежал к ним, встал на цыпочки и отворил стеклянную дверцу с маятником. Обеими руками я поймал тяжелый бронзовый диск и остановил его.

— Я бессмертен, — тихо сказал я часам, — ясно вам? И не «онтологически» там, а просто так… Вот! И хватит меня пугать!

Разговор вдруг зашел о «Фальшивомонетчиках» Андре Жида, и общество взволнованно поделилось на фракции, словно в колбу плеснули щелочь. Кузина практиковала химию отношений. У нее был лабораторный прием, позволяющий возмущать и осаждать мужское внимание, невпопад упомянув что-нибудь избирательно скандальное. По тому, с какой быстротой около ее кресла замелькали новые физиономии, сосредоточенные в фарисейском глубокомыслии, стало понятно, кто действительно читал роман, а кто имел о нем самое смутное представление. Последние из осторожности замкнулись в масках безразличия, мечтая об интеллектуальном реванше.

— Мне кажется, — вкрадчиво заметил кто-то из комсомольских диаконов, — что это неподходящая тема для детских ушей.

Нам с Димой было уже лет по пятнадцать, и мы переглянулись с понятным возмущением. Впрочем, мы тогда участвовали в салонных играх постольку, поскольку этому конклаву взрослых жрецов советского декаданса требовались мальчики-алтарники. При всей святости ритуала считалось, что содержание самой литургии сенсуализма нас не касается. Вот и сейчас мы, сидя у окна, с напускным безразличием изучали каталог средневекового персидского оружия с какой-то странствующей выставки.

— Книга, в общем, вполне невинна, — возразил полковник Генштаба, вращая в пальцах серебряную монетку-медальон. — Форма необычна, товарищи, но сделайте скидку на авангардизм 20-х годов. Это был опыт метапрозы, если угодно. Роман о романе. А что касается фабулы, то…