Николай Плотников - С четверга до четверга

— Надеюсь, — сказал он обиженно.

— Ведь зачет — это еще не жизнь, — сказал я, и тогда Бучнев понял.

— Да, конечно, — протянул он задумчиво, — но это и не только формальность. Впрочем, что это вы разговорились так здесь? — спохватился он, но я уже шел к выходу, не слушая его, потому что во мне вдруг появилась уверенность, что и меня пощадил бы коренастый шаман из амазонской сельвы. Бензиновый чад заслонил пухлое лицо доктора, который бледно интеллигентно улыбался от страха. А солнце тяжело палило его потную кожу, и лаковую листву, и полированный лоб красного божка. Это все я видел своими глазами.

В столовке пришлось есть рисовую кашу. Она не проглатывалась, хотя я старался изо всех сил. Наконец я сообразил, что это совсем не обязательно, и с облегчением вылез из-за стола.

Люда, проходя мимо, сунула мне записку:

«Костя! Так не поступают настоящие ребята: если решил порвать, мог бы хотя бы позвонить. Сегодня вечером последний раз жду твоего звонка до десяти вечера. Не будь свиньей!

Я догнал Люду и отдал ей записку обратно.

— Зачем? — удивилась она.

— Отдай ей и скажи, что все это — цирк.

— Как?

— Один цирк. Она поймет.

Люда хотела возмутиться, но не стала.

— Может, и поймет, но так не делают, — сказала она. — И я ни при чем тут.

— Конечно. Можешь ее порвать.

— Порви сам.

Я взял записку и порвал.

— Ты что — поругался с ней? — спросила Люда, и ее красивые глаза стали глупыми от любопытства.

— Нет, просто мы с ней пьесу поставили.

— Пьесу?

Мне стало смешно — глаза у нее росли как игрушечные.

— Ну, как в цирке, — сказал я. — У меня была роль Рыжего, а у нее — еще чище… Это так принято. Это пройдет.

— Пройдет?

Я протянул руку и потрогал ее золотую нейлоновую прическу. Я медленно вел пальцем по изгибу ее брови, вычерченные ресницы вздрогнули испуганно, и я все понял. Лицо Люды теперь было строго и покорно, подкрашенные глаза смотрели с жалкой серьезностью.

— Вы на «Джульетту и духи» идете? — спросил Барановский сзади. Я повернулся и пошел прочь.

Было еще светло, падали неслышные хлопья, снег розовато таял на ветках, как запах клевера на том лугу за бомбоубежищем. Я шагал по совсем свежему тонкому снегу, прямо и четко, неизвестно куда.

«Что ж тебе все-таки нужно, друг?» — спросил я себя.

«Спроси вон у того дяди, в кожанке — может, ответит», — сказал я.

«Ответит», — подтвердил голос, но я не спросил.

Я стоял на углу спиной ко всем домам и смотрел на пустой Можайский проспект, серый, как зимняя река, за густеющей сетью снегопада. Трансформатор большого города гудел в ушах миллионами разговоров, все сливалось глухо и далеко, и мне ничего не было жалко: я ждал.

Чья-то тоненькая женщина пересекала пестроту поземки. Она торопилась, прятала нос от метели, немного наклонившись вперед, прижимала к груди дешевую сумочку. «Куда ж мне идти?» — хотел спросить я, но она прошла. Может быть, она бежала к той девочке, которая все вырезала из журнала рыжую собаку, сидя на голом полу. А кукла сонно шевелит ручками и ножками за пазухой у десантника. И войны не будет. Это была кукла его дочки. «Чарли, лежать!» — крикнула она собаке и засмеялась. Никакой войны, никакой смерти не может быть сегодня — я точно прочитал это в мельканиях снегопада и почувствовал вкус нежного снега на губах.

«Не расстраивайтесь так, Костя», — сказал Адам. Он-то знал, о чем говорил. Он такое повидал, что никому не увидеть.

«Вы ее увидите», — хотел сказать Адам. Именно это он хотел сказать, я хорошо знаю это.

Она стояла в своей бежевой домашней кофточке, приподняв лицо к вагонному окну. Она точно слушала, что я шепчу и кричу ей через черное стекло; я отчетливо видел ее расширенные зрачки, веснушки на переносице, бледные губы, полуоткрытые от внимания.

На виске там, где особенно тонкие волосы, таял, опускаясь, снег.

— Так вот оно что! — сказал я городу, и все встало на свое место. Только под глазом под кожей билась часто какая-то новая жилка.

Как тогда, когда белый всадник рождался из лунной чешуи, когда чьи-то глаза все глубже проникали в сумерки теплого зыбкого забытья…

— Так вот оно что, — повторил я. — А все другое-прочее — это все «семечки»!

Вы думаете, конечно, что все дело было в ней?

Совсем не так просто все, как вы думаете.

Можно сказать: «Я хочу ее найти».

Или: «Я тоже хочу иметь душу».

Но все это только хилые слова. Детская азбука. Можно написать формулу молнии. А моей встречи — нельзя.