Николай Плотников - С четверга до четверга

— Собрание закрыто — вопросов нет, — сказал я громко. — Неплохой все-таки парень этот Костя, — сказал я, зарываясь в подушку.

И действительно — я так чувствовал: доброжелательную снисходительность, немного издевки, немножко терпимости и гладкую кожу предплечья у самого носа. «Ну, спи, парень, хватит», — сказал я ему и он кивнул сонной головой.

Во дворе отмякала оттепель, постукивала капель по карнизу, кто-то кашлял, беседовал пьяными голосами у ворот.

Большой трамплин на Воробьевых горах видно за две троллейбусные остановки. Когда я вылез, соревнования уже начались. Но сегодня я не собирался выступать.

Воздух здесь был деревенский, на липах лежал снег, в сером морозце цвели желтые, голубые флаги спортобществ.

Я полез к трибунам, но тренер наш по прозвищу Горшок меня все-таки заметил, стерва.

— Карташев! — крикнул он. — Почему без лыж? Почему на жеребьевке не был? — На нас оборачивались. — Иди в раздевалку, сейчас же!

Но я никуда не пошел. Я прислонился к перилам и с удовольствием стал смотреть, как на судейской вышке мелькнул флажок отмашки, как маленький прыгун, согнувшись, понесся по горе разгона и, отчаянно взмахнув руками, сорвался в пустоту прыжка. Он висел над пепельной панорамой Москвы, и я висел вместе с ним, ощущая секущие ледышки встречного воздуха, радостно щурясь скорости полета.

— Юровский, «Динамо», 69 и 8, — объявил мегафон.

Мимо меня поднимался на старт Колька Минаев. Он поправил на плече лыжи и ухмыльнулся мне.

— Сачкуешь? — крикнул Минаев.

— Горло простыло…

Кирпичная рожа подмигнула хитровато:

— Выпей сто и лезь!

Я улыбнулся на его дубленую и веселую «вывеску». За глаза его так и прозвали — Интеллект.

— Рви на крайнюю! — крикнул я. — Лобовой поднялся.

Действительно, поднялся легкий лобовой ветер, и, опираясь на него, прыгун мог вытянуть лишних пару метров до крайней отметки. Колька кивнул. Я видел, как высоко вверх он поднял руку, спрашивая старта.

Он оторвался и парил так долго, что толпа замолчала, а потом ахнула — гулко хлопнули лыжи и зеленый свитер нырнул на спуске.

— Минаев, «Буревестник», 71 и 2! — объявило радио.

Я обрадовался больше не этому, а тому, что забыл на время о себе самом. Но до конца я все же не остался: меня все время тянуло куда-то, а куда — я не понимал. Так иногда тянет выпить, а начнешь пить — и в горло не лезет.

В воскресенье всегда много народу в хороших пальто и цветных шарфах. Тянет водочкой, и у многих в метро румяные значительные лица. Все это давно известно, и непонятно, какая это меня муха укусила сегодня. Девушку в пушистом платке толкнул какой-то тип. Она сказала:

— Потише, гражданин!

— Стой, где приземлилась! — нахально ответил тип и еще надавил плечом.

Раньше я бы ни за что не ввязался. Но то ли я был злой, то ли у девушки лицо стало такое детское и гордое от обиды, но я сказал:

— Силенку пробуешь?

Он сразу повернул ко мне свое опухшее мурло и открыл рот. Я знал, что он сейчас вывалит, и обогнал его:

— Закрой отдушину, а то разит, — сказал я и приготовился. Но он растерял все слова и только выдавил:

— Ах ты, пижон!

Это было неудачно — я на пижона не похож. Он не успел ударить — открылись двери на «Спортивной», толпа поднаперла и вытолкнула его на платформу. Только там он разразился, но поезд тронулся, и он так и остался там со своими кулаками.

Публика сразу загудела одобрительно и неодобрительно, а я чувствовал себя дураком. Это всегда так: как сыграешь в благородство — остаешься в дураках.

Я глянул на девушку, и она порозовела. У нее было совсем простенькое лицо, но глаза очень серьезные и какие-то изумленные или счастливые — я не разобрал. Она тихонько поправила волосы на виске, вздохнула, и меня словно что-то тронуло за горло, и я забыл о народе в вагоне, о том типе — обо всем. Будто мы с ней встретились где-то на берегу, среди водяной пустоты и молчания. Бывает же такое!

Девушка стала пробираться к выходу на «Кропоткинской». Она медлила, и ее толкали со всех сторон. Я чуть не вылез за ней; но потом вцепился в поручни и только вытер лоб. Когда двери закрылись, она повернулась и прямо в глаза посмотрела через стекло и опять медленно покраснела. У нее было смущенное и почему-то грустное лицо под пушистым серым платком из кроличьего пуха. Белые лотосы колонн, подсвеченные изнутри, равнодушно двинулись назад, закрывая ее от меня. Побежали лампочки в тоннеле, я считал их и дивился на себя. Вообще я не умею заниматься самоанализом, это занятие для слабаков, но тут подумал: «А что это она во мне увидела?» Я по глазам понял, что что-то интересное во мне она открыла. Но что? Я никак этого не мог представить. «На меня бы Адамову машину навести», — подумал я, и мне стало стыдно, словно я стоял голый, а публика в метро рассматривает меня и качает головами.