Михаил Попов - На кресах всходних

— Вот, — сказал Гапан удовлетворенно, — Оксана Лавриновна собирается со мной покалякать. Только она меня не найдет, а я найду, кого мне нада. — Он забрался обратно в бричку, махнул хозяину рукой — ладно, мол, пока все по-прежнему. — Смотри, если обманул.

— Нет, поляков у меня не было.

— Трогай, Витас.

Мирон встретил гостей сидя на высокой, специально сколоченной для него скамейке у входа. Упирался обеими руками в сиденье, ноги неуклюже выставил вперед, протезы были неплохие, только требовалось участие мастера для подгонки, чего по понятным причинам сделать было нельзя.

Иван Иванович выразил радость по поводу того, что застал хозяина дома именно в этом, наружном положении.

— А я-то думал — как да чего. А оказывается, все в наших силах.

Мирон ничего не ответил на это его совсем непонятное заявление. Ничего хорошего он от этого визита не ждал, да и вообще не ждал ничего хорошего от этой жизни. За минуту до появления полицайской брички он в тысячный раз прокручивал в голове всю историю с Яниной и мучительно старался прийти к какому-нибудь выводу. Неизвестность, как и положено ей, изводила его почти неотступно. Почему-то только в предзакатный час наступал момент какого-то скорбного равнодушия и мучение переходило в безразличие. Гапан явился накануне этого момента и мог спугнуть ожидаемое состояние.

— Матери нет, — сказал он, хотя уже догадался, что начальник полиции прибыл не к Оксане Лавриновне.

Гапан сел рядом. Мажейкис с эстонцем держались на расстоянии — значит, беседа носить будет даже и секретный характер.

— Хреново тебе, понимаю.

Мирон хмыкнул, его рассмешило, что его приехали жалеть.

— Понимаю, понимаю. И в главном твоем, браток, горе я тебе не помощник.

Мирон снова хмыкнул — еще бы! Он почему-то представил себе, как из брички Гапана выпрыгивает Янина в белом платье.

— Понимаешь ли, мне нужно поймать, — он заговорил тише, — одного гада, и ты мне поможешь.

Прозвучало что-то неожиданное, инвалид чуть-чуть подтащил поближе свои мертвые конечности.

— Надо только подать сигнал, когда он снова к вам заявится. Ты же его ненавидишь, я знаю. Он и твоего отца… А главное… Ну что я тебе буду твою жизнь рассказывать? Только подать сигнал. Я там кое-что привез. Только поднести спичку. Твое окошко по ту сторону дома. Тебе никуда ходить не надо. Только отворить створку, а она там уже висит, шашечка. Чирк — и лежишь себе тихонько. Пока он будет соображать, да чего там, он ничего не узнает, а его уж и стреножат. Кто, чего — тебе знать не надо, да и в твою пользу. А они, уходя, и шашку эту захватят, так что и все следы заметаны.

— Он же ночью придет.

— Ночи сейчас звездные и лунные, на фоне неба все обрисуется. А тебя, в случае чего, он не тронет. Ты единственное чадо Оксаны Лавриновны, а Оксана Лавриновна…

Мирон взял его рукой за запястье.

— Хорошо, хорошо, меньше слов, больше дела. Сейчас подвесим удобно-незаметно нашу шашечку, она бесшумно дымит. Мажейкис! А я на обратном пути встречу Оксану Лавриновну, скажу: как же это мы с вами разминулись.

Холодной майской ночью 1944 года умер ксендз Волотовский. За те два с лишним года, что Янина провела под крышей его дома, она к нему не просто привязалась — само ее существование наполнялось каким-то смыслом в присутствии этого человека. Случилось это не сразу и не в один какой-то день. Поначалу она довольно долго болела, ожог был неприятный, довольно сильно попортивший левую половину лица. При быстром, невнимательном взгляде ничего особенного вроде бы не обнаруживалось. И только если взгляд остановить и рассмотреть, становилось заметно — кожа слева на лбу, на левом виске чуть другого тона, чем справа, вроде как суше, как будто постарела быстрее, чем остальное лицо, и волосы с левой стороны тоньше и реже. Главное — глаз. Он видел, но частично, во внешнем разрезе скопилась какая-то неудалимая слизь. Доктор Цвикевич лечил ее, но пользы от его усилий было мало, да и какие возможности у сельского доктора и совсем не окулиста по специализации.

С Эстер они не разговаривали год. Весь сорок второй. Одна не могла простить, вторая не собиралась извиняться. Его преподобие не сводил их насильно и даже вел себя так, словно ничего особенного под крышей его дома между двумя этими девицами не произошло. Только через год они стали здороваться по утрам. Причем первой произнесла слово Янина. Эстер откликнулась сразу, и, кажется, даже с облегчением. Гедеон, чувствовалось, был на стороне сестры большинством своих чувств, но для него то, что Янина и Вениамин разные люди, было все же фактом, который глупо игнорировать. Поэтому он почти сразу стал с ней разговаривать. Правда, поначалу только в рамках обстоятельств совместной жизни. Да и потом, откровенно говоря, их отношения нельзя было назвать дружескими. Волотовский понимал это, и ему хватало деликатности и терпения не сближать их внешним принуждением — например, силой своего несомненного авторитета. Старика еврейские дети уважали и были ему благодарны, это было заметно. Маленькая Сара очень ориентировалась на старших, и, хотя сама она относилась к Янине легче, непосредственней, нельзя было не догадаться, что и она все равно сверяет свои поступки в отношении нее с каким-то общим, на троих выработанным и утвержденным решением. Янину, особенно с течением времени, это задевало все сильнее. Казалось бы, многое понято друг про друга, разглядели, разнюхали, притерлись — нет, совокупное предубеждение, может быть истончившееся до состояния хмурой тени, никуда окончательно не делось. Янина каждый раз, «умывшись» после того, как ее осаживали вежливой холодностью на очередное душевное движение, уговаривала себя тем, что им по-другому нельзя, они такое пережили, они пережили гибель всех своих родных, и ее брат, ее родной брат… Вот с этого места начиналась полоса наркоза в ее душе. Она умом понимала, что Волотовский ей не солгал, но в ее душе кошмар, произведенный в этом мире действиями ее брата, и образ Веника существовали порознь. В своем неутомимом беге вслед за братом Янина внутренне остановилась. Она не хотела бы прямо сейчас увидеть Веника, потому что не представляла себе, как и о чем будет с ним говорить. Попросить, что ли, рассказать, каково было ему в гетто? Начать, может быть, его жалеть? Ведь в этом гетто ему довелось хлебнуть, да, даже оторопь берет, как подумаешь. Но и полноценная, жаркая жалость, что полагалась бы ему в случае его невиновности в том, в чем он был виновен, у Янины не образовывалась. Она просто холодно знала: Веник был в гетто, и было ему там худо.