Михаил Попов - На кресах всходних

— Йонас, — сказал он громко, — дай прикурить.

Раштикайтис стоял в самой середине редкой гурьбы, расставив ноги в сапогах, которые своим видом и мощью ничем не уступали сапогам Шимона, в расстегнутом полушубке и насаженной на затылок словно специально меньшего размера шапке. Изо рта его торчала большая варшавская папироса.

Дать закурить — такое дело, что тут теряешься. Даже если ты себе постановил, что человек данный для тебя плох и ты теперь должен к нему перемениться, то отказать ему прикурить от твоего огонька — это как-то слишком. Резкий больно переход от всего лишь позавчерашнего совместного распивания доброго самогона. Почти все в этой гурьбе были для Шимона или клиентами, или как минимум собутыльниками.

Раштикайтис протянул вперед руки, одна у него была как бодающаяся корова — двумя крайними пальцами вперед, раздвинул собравшихся и вышел к Шимону.

Дал прикурить.

Кузнец дольше, чем было бы в другой, обычный раз, прилаживался к заемному огоньку, наконец заглотил дыма, закашлялся.

— Ты ж не куришь.

Шимон твердо посмотрел ему в глаза:

— Закуришь тут.

Раштикайтис бросил взгляд за спину, в напряженную ожиданием группу соратников по будущему погрому. Что-то ему не понравилось в их лицах.

— Ксендз Волотовский приезжал.

— Знаю.

— Из Сопоцкина.

Шимон кивнул и тоже оглянулся на своих. Было их раза в три меньше, чем людей Раштикайтиса.

— Что сказал ксендз? — спокойно спросил Шимон.

— Что может сказать ксендз? Жизнь человеческая никому не принадлежит, только Богу. Надо любить всех, ибо Божьи создания.

— Так оно и есть, — сказал Шимон.

Раштикайтис шумно втянул воздух:

— Так-то оно так.

Шимон прищурился:

— А что не так?

— Одним словом, ты должен понять.

— Будете громить?

Раштикайтис затянулся сильнее, чем обычно, отчего закашлялся — и сам удивился этому. Слабость вылезает, что ли?

— Сам знаешь, что на свете происходит.

— Так, значит, будете.

— А как быть?

По словам получалось вроде просьбы подсказать, а по тону — сообщение, что погрома не избежать, хотя вроде как и не очень хочется.

— Ну, давай, отдаю мой дом, женщин только выведу, постель возьму, а так бей. Но больше никого, такой уговор.

Некоторое время Раштикайтис думал, потом покачал головой:

— Не уговор. Если начнем, не остановимся.

— Понимаю.

— Сам знаешь, что такое погром.

— Нет, Йонас, только слышал. Давно живу, но попадать не доводилось.

— Мне тоже.

— Тогда зачем?

Цигарка кончилась, окурок обжигал пальцы. Шимон загасил его, не бросая: брошенный окурок — конец разговора, а дальше буря и буча.

— Везде есть, так и у нас должно быть.

— Что? В Гродна есть гетто, я слышал. Погрома там не было.

В глазах огромного литовца неожиданно появилась довольная искра.

— Сделаем тоже.

— Что?

— Что в Гродна.

Шимон оглянулся, брови сошлись на переносице, как две мысли. Одна радовала — погрома можно избежать, а вторая — с прежней жизнью все же прощаемся.

В конечном итоге Раштикайтис потребовал немного, учитывая и просьбу ксендза Волотовского: огородить дворы Бадилкеса, Гольдшмидта и Свердлина со всеми постройками, и пусть считается, что это гетто. И если окажется на Голынке какой-нибудь проверяющий, то все местные евреи пусть придут за эту ограду и там будут, пока он не уедет. Ограда — всего лишь веревка между вкопанными вехами. Чистая, в общем, картинка.

Раштикайтис развел руками — мол, меньше не могу.

Шимон смотрел на него неотрывным взглядом. Надо было понимать, что этот человек оказывает ему и его народу немалую услугу. Самого страшного не будет, так что надо быстро и довольно соглашаться на предложенный минимум.

— Только чтоб я не был дураком перед своими. Мне должны верить.

Раштикайтис кивнул:

— Только пошлю мальчонку с сигналом — всем вставать и топать за веревку.

Кузнецу было тошно, хотя, конечно, здравый рассудок подсказывал: бери что дают. И потом, это он мог сказать себе: по Европе его братья сплошь и рядом сидят за такими веревками и даже иногда радуются этому. Сами этого хотят.

— А я слово даю: бить никого не будем и даже на двор не войдем.

Шимон бросил окурок под ноги, повернулся и пошел к своим воротам. Поднял широченную ладонь и махнул в сторону родственников и соседей — отбой. Пока.

Янина проснулась, разбуженная особенно громким заявлением Хаврона:

— А мне смех!

По-смешному развивались дальнейшие события в той Голынке, после того как вернулся в местечко пан Бронислав, двоюродный брат пана Матысика. Сам Матысик был человек мирный и даже арендой не больно донимал мужиков «при Польши». Многие хотели перейти к нему от других хозяев — да разве ж наш мужик на что-нибудь решится? Ему только намекни, что могут показать кулак, он и сел.