Михаил Попов - На кресах всходних

Так что лидеры Громады смотрели в будущее с оптимизмом. Но ожидания ожиданиями, а реальная практика дает свои плоды: очень скоро лидеры Громады были репрессированы по сфабрикованному делу Белорусского национального центра. С.Рак-Михайловский, И.Дворчанин, Б.Тарашкевич, обвинявшие, пусть и не слишком страстно, пана Норкевича в излишнем заискивании у поляков, были расстреляны народной властью страны, приступившей к реализации самых заветных их мечтаний. Если хотите — ирония истории, только сильно злая.

Николай Адамович постепенно и осторожно сблизился с Ф.Акинчицем, лидером самого правого крыла Громады, оставшимся на землях восточных кресов. В 1933 году Акинчиц основал БСНП — белорусскую национал-социалистическую партию, тут сказалось влияние общеевропейского коричневого воодушевления. Надо сказать, что и тут от решительных политических рывков Николая Адамовича сохранила его врожденная заторможенность, смесь настороженности и мечтательности. Она изменила ему всего один раз — во время того памятного похода роты Неведомского. Больше он старался себе таких самозабвенных действий не позволять. В переписке с Акинчицем состоял, но приглашение войти в руководящие органы партии отклонил.

Та статья о люстрации была тиснута в «Штоденнике Новогрудском», а после долго порхала по польским изданиям в виде перепечаток.

Николай Адамович вошел на некоторое время в моду у себя в Волковысске. Он был в это время как бы уж и вдовцом — супруга слишком плотно осела в отцовском доме под Зельвой, продолжая раздаваться в объемах и теряя интерес к любой жизни, кроме непосредственно окружающей. По тихому обоюдному согласию супруги друг другу не напоминали о своем существовании; подросшая до школьного уровня Дануся переехала к отцу, и никто из знакомых людей из общества как-то не снисходил до выяснений, откуда у пана пишущего учителя взялась дочка. Есть, и ладно. Дануся со временем стала играть в игру «никакой мамы нет». Она только-только стала оперяться, была принята в кружок товарок-одногодок из самых блестящих семей города, и ее приводила в содрогание мысль о том, что в очередную гостиную, где она кушает клубнику со взбитыми сливками, вдруг вплывет мамаша в ботах, перепачканных деревней.

Но время шло, и с ним приходили и проблемы. За Данусей стали ухлестывать. Она, слушая советы умного и трясущегося над ее будущим отца, умела оставаться в незапятнанном состоянии, несмотря на вихри внимания и поползновения лучшей волковысской молодежи, иногда даже с покушениями против приличий. Чего, мол, слишком церемониться с этой босячкой? Но такое случалось крайне редко. Но вот явился из Кракова на побывку к матери, вдове пехотного поручика Рошицкого, сын- студент, большой, пухлый, рыжий, с неважной дикцией и одышкой. не пользовавшийся, надо полагать, никаким успехом там, за австрийской границей, он решил взять свое здесь, на родине. Пан Збышек был уверен, что своим вниманием осчастливливает мадемуазель Норкевич. Тонкой, стройной, образованной Данусе он совсем не нравился, поэтому отношения развивались вяло, но сам факт этих отношений поднимал авторитет Норкевичей. Отец и мать к этому времени были уже покойны, с зятьями и сестрами советоваться Николай Адамович избегал, но они ему все же советовали — неоднократно и решительно: Дануту надо выдать.

Норкевич, проявляя чудеса изворотливости и обходительности и обучая своим тактическим замыслам дочку, все же держал пана Збышека на расстоянии. Пан студент уезжал и приезжал, маман его начала удивленно выгибать бровь, вопрошая: что это такое?

Да, как говорится, раз есть начало, жди какого-нибудь и конца: не хотите вешаться — пожалуйте топиться.

Приехал на очередную побывку с Рошицким его соученик, приятель Комаровский, загадочный, вечно молчаливый поклонник Пшыбышевского, с вечной цинической фразочкой в углу красиво искривленного рта. И Дануся пропала. Симпатичные, неглупые девушки, как правило, гарантированы не от всех видов дураков. Были какие-то прилюдные, но нервные разговоры, прокаты в коляске втроем, объяснения на фоне цветущего жасмина в городском саду — тоже всем было видно. Рошицкий был в ярости и трагическом состоянии одновременно — у него в характере была примесь дурновкусного артистизма, — и он вызвал Комаровского на дуэль. Понятно, что ни о какой реальной стрельбе речь идти не могла — первая треть ХХ столетия, — но тревожный, хлопотный праздник усмирения ожесточившихся юных сердец взял много сил: ночные поездки на шарабанах, мучительные разговоры, мокрые от слез подушки, картинные позы.