Лев Славин - Два бойца [сборник]

Поработав на молоте недели две, Нарбутас вспомнил об Аготе Даргене.

Они шумно ввалились в закусочную всей компанией, как встарь.

Заказали кто что, а Нарбутас попросил бутылку своей любимой грушевой воды. На нем был новый щегольской костюм, галстук был завязан шикарным узлом, а шляпа лихо заломлена, совсем как когда-то.

Увидев его, Агота вскричала:

– О, где же вы пропадали? Уезжали? В командировку, да? Или в отпуск? Куда? Далеко? Наверно, на юг?

Она засыпала его вопросами, не дожидаясь ответов.

Зная это ее обыкновение, он молча улыбался и потягивал воду.

Да и все они посмеивались и переглядывались.

Но она настаивала:

– Где же все-таки были? А?

Нарбутас подмигнул Копытову.

– Саша, где же я все-таки был, а?

Молодой кузнец рассмеялся.

– Где он был, наш Антанас? Да там… – Саша махнул рукой вдаль. – По ту сторону холма.

Агота поняла это буквально: за холмами, окружающими Вильнюс, то есть где-нибудь в Валакумпяй, или в Веркяй, или в какой-нибудь другой дачной местности.

– Ну и как там? – разочарованно спросила она просто из любезности, желая показать, что интересуется его жизнью.

Нарбутас повторил с насмешливым изумлением:

– Как там? Мужчины, она спрашивает, как там.

Теперь смеялись все. Виткус утирал слезы и повторял:

– Потеха, мужчины.

Слижюс широко улыбался. Копытов хотел что-то сказать, но от смеха не мог выговорить ни слова.

Один Нарбутас не смеялся. Он вдруг помрачнел. Агота с удивлением увидела, что в глазах его мелькнул страх и лицо на миг потемнело, словно легла на него тень холма. Кузнец обнял одной рукой Слижюса, другой – Копытова. Потом упрямо мотнул головой и сказал с непонятной гордостью:

– Вот… Вернулся!

1958

Дело было в Гамбурге. Александр Пише, антифашистский писатель и добрый малый, уезжал в Америку. Его провожал приятель, маленький щеголеватый американец с грустным незначительным лицом. До отхода «Мавритании» оставалось часа два. Друзья зашли в бар выпить по кружке.

Это были первые дни весны 1933 года. Портрет Леснера, районного фюрера, висел на стене – лысина, тонкая скважина рта, борцовские плечи – помесь монаха и вышибалы. «Вилли ест лангусты, – играл оркестр, – Вилли знает жизнь». Кругом сидел мелкий портовый люд, грузчики, стивидоры. Фашисты, несильные в Гамбурге, на территорию порта тогда заходили редко. За одним из столов расположилась компания грузчиков в ротфронтовских рубашках, но без значков. Шпик в пуховой шляпе читал «Hamburger Beobachter», громко называя его драным листком и поглядывая по сторонам. Приятель Пише впал в обычную молчаливость. Гудели пароходы, сырость сообщала гудкам особую пронзительность, пахло дымом и морем, желтый чемодан стоял у ног.

Легко возбудимая натура Пише испытала страстную потребность говорить. Мысль об океане волновала его.

Это был необычного типа писатель – с фотоаппаратом, маленьким ундервудом в чемодане и узким – размера газетной гранки – блокнотом, листки которого он покрывал небрежными быстрыми строками, заботясь только о не слишком большой длине фраз. Не выправив, он отправлял эти листки в набор – плечистый, долговязый малый, хороший наездник, при случае шофер, в сущности почти репортер, однако добившийся славы стилиста благодаря страсти и остроумию, которые он вкладывал в свои книги. Он говорил громко:

– Я выведу вашу Америку на чистую воду. Получится не совсем обыкновенная книга. Не могу еще сказать какая. Могу сказать, какой она не будет. Не как «Американа» Менкена – здорово, но бесстрастно. Не как «Король-Уголь» или «Нефть» великого морковника Уптона. И не из этих толстых рацей типа «Дженни Герхардт» – честно, но es l?sst sich nicht lesen [7] Не дает себя читать (нем.). . И не как длинный Джон, у которого есть привязанности, но нет мировоззрения. Нет, я не собираюсь чернить ваш материк. Но я согласен с русскими. У русских образовалось собственное представление об Америке. Им нравится ваш национальный характер и не нравятся ваши установления. Знаешь, как будет называться моя книга?

Пише вскочил, сделал широкий аффектированный жест и произнес:

– «Новый Христофор Колумб, или Мы открываем перед вами ворота в американский рай».

Тут Пише заподозрил, что приятель его не слушает. Чтобы удостовериться в этом, близорукий Пише прибег к приему, который до известной степени заменял ему очки: он натянул веко правого глаза, и таким образом выпуклость глазного яблока увеличилась. Сделав так, он легко обнаружил, что приятель уставился на девушку за соседним столиком.