Лев Славин - Два бойца [сборник]

Тут прабабушка остановилась. На лице ее появилась лукавая усмешка, и она сказала:

– Сказать правду, так и при жизни Зуси управляла, собственно говоря, я.

Она вздохнула.

– У меня мужской ум, Птичка, а мужской ум для женщины грех.

Она зажгла свечу и принялась растапливать над ней палочку красного сургуча. Давно уже никто не запечатывал писем сургучом. И тут я впервые увидел прабабушкину печать.

Она прозрачная, из чистого, как слеза, хрусталя с маленькой граненой головкой. И в головке этой цветы. Да, там, внутри этого остекленевшего родника, цвел, не увядая, прелестный маленький луг из красных, синих и желтых цветов. Когда прабабушка наклоняла печать, казалось, что цветы колышутся, что они всплывают из какой-то холодной и чистой глубины.

Увидев, с каким восхищением я смотрю на хрустальную печать, прабабушка сказала:

– А теперь, Птичка, смотри, что получается.

Она прижала печать к мягкому сургучу, и на нем 336

оттиснулась по кругу фамилия прабабушки. А в середине круга – начальная буква ее имени – X, – похожая на два скрещенных флага. А в самом низу – лучи встающего солнца.

Я протянул руку к чудесной печати.

Но прабабушка покачала головой:

– Нет, Птичка, не дай бог, ты разобьешь ее. А для меня дороже ничего нет. Это мне подарили рабочие. Мне, а не Зусе. Не огорчайся, Птичка, когда-нибудь печать будет твоя. После моей смерти ее получит самый младший из моих внуков, Давид. А после его смерти – ты. И всегда надо завещать ее самым младшим, чтобы она подольше жила в нашем роду…

– Так ты опять ничего не узнал про прадедушку Зусю? – спросил Вячик.

Я больше не мог уклоняться от рассказа. И я храбро соврал:

– А вот узнал. Он схватил коней правой рукой, а дуб – левой. Потому что иначе он вырвал бы дуб скор-нем. Во какая у него сила в правой руке!

Ребята обомлели. Володя робко спросил:

– А борьбой он занимался? Приемы знал?

– Фига, занимался! Кто с ним пойдет бороться, когда он всех клал на первой секунде.

– Даже Збышко Цыганевича?

– Даже Збышко Цыганевича. И Ивана Кащеева. И Заикина.

– Шик! – восхищенно воскликнул Володя. – А про гимнастику узнавал?

– Про гимнастику? – Я на мгновение задумался. – Еще бы! Он знаешь как тренировался? Переносил холмы с места на место.

– Холмы?

– Да! Там у них куча холмов. Так прадедушка Зуся передвигал их с места на место. Потом, конечно, он их ставил обратно.

Ребята были подавлены. Вячик сказал несмело:

– А как насчет манной каши?

Судьба моих товарищей была в моих руках. Скажи я, что прадедушка ел по утрам манную кашу – всё! Они станут самоотверженно забивать в себя ненавистную кашу. Но я был хорошим товарищем, и я сказал небрежно:

– Вот еще! Очень нужна ему эта дрянь.

Володя и Вячик облегченно вздохнули.

– А что я видел у прабабушки! – сказал я.

И я им рассказал про хрустальную печать.

– Ври побольше! Таких вещей не бывает, – заявил Володя.

Оба они только что ни на секунду не усомнились в правдивости моих бессовестных выдумок о прадедушке Зусе. А сейчас ни за что не хотели поверить чистейшей правде про. хрустальную печать.

Уже гораздо позже, через много лет, когда я стал взрослым, я не раз убеждался, с какой охотой люди поддаются грубой лжи и как трудно подчас раскрыть им глаза на истинную картину жизни.

Взбешенный, едва ли не доведенный до слез ослиным упрямством Володи и Вячика, я сказал, что покажу им печать. Я выпрошу ее на время у прабабушки. А если она откажет мне, я украду ее!

В тот же день, сидя на маленькой скамеечке у ног прабабушки, я сказал:

– Покажи мне, пожалуйста, еще раз твою хрустальную печать.

Прабабушка покачала головой:

– Это не игрушка. Один раз только я выпустила ее из рук. Когда твой дедушка Симон подрос, я передала ему завод и печать. Это была моя ошибка. Твой дед разорил нас. Я не виню его. Есть разные люди. Есть люди дела, а есть люди мысли. К тому же эта женщина… Не хочу о ней дурно говорить… Ну, словом, эта шлюха обобрала его… Ты еще ребенок. Ты сейчас еще не можешь этого понять. Это даже хорошо, Птичка. Если бы ты понимал, я и не рассказала бы тебе этого. Но ты все запомнишь и когда-нибудь поймешь…

Напрасно взрослые думают, что детям недоступны страсти, терзающие их, – любовь, ревность, честолюбие и даже вожделение. Иногда папа и мама отправлялись с друзьями в ночной ресторан. Случалось, не с кем было меня оставить дома, и меня брали с собой. Считалось, что сальности, которые выкрикивали с эстрады полуголые певички, и весь кабацкий разгул кафешантана мне так же непонятен, как высшая математика. Взрослые ошибались так же, как сейчас прабабушка, рассказывая мне о своем сыне.