Людвиг Ренн - Новелла ГДР. 70-е годы

Мы сняли простыни. Моника была бледной, но не синей, она дышала, под сомкнутыми веками двигались глазные яблоки — значит, она жила. Ее кровь стала бы светлее, и ей уже не пришлось бы присаживаться на корточки. Она бы жила и рожала детей, не исключено, что когда-нибудь я столкнулся бы с ней на улице.

Обо всем этом я думал, сидя в одиночестве у себя в комнате.

Будто кипяток, обожгла мысль: что с Шульцем? По телефону мне сказали, что у него инфаркт. Вот когда у меня открылись глаза. Для нас не секрет, кто из сестер ждет ребенка, и мы обязательно навострим уши, если речь зайдет о предполагаемом отце, который нам, вероятно, хорошо знаком и, скорее всего, женат. Если кто-нибудь собрался купить машину, это для нас тоже не секрет, как и то, что новая машина будет лучшей марки, и т. д. и т. д. Но что мы знаем друг о друге, что, например, мы знали о Шульце? Почему он был таким молчаливым? Почему он оставался, когда в обычное время все расходились по домам? Я часто видел свет в его окне. Что он делал дома? Говорят, у него трое детей. Был ли он хорошим отцом? Мы ничего не знали. Вот пить он умел. Два-три раза мы отмечали праздники на работе. Все поднимали рюмки, подмигивали друг другу. Пили на таких сборищах, как правило, очень много. Шульц был единственным, кто потом держался на ногах.

Поздно теперь говорить, что он сам мог предупредить нас. Наверное, жизнь складывается именно так потому, что нам бывает достаточно вместе посидеть за праздничным столом, потому, что мы только общаемся, а не ищем общности. Но можно поставить вопрос так: разве это недостаток — заботиться о людях?

Под вечер я стоял у кровати Моники, наверху, в послеоперационном боксе. Она открыла глаза и, увидев меня, попыталась улыбнуться.

— Моника, ты слышишь, — прошептал я, — все-таки я сам тебя оперировал. Все хорошо.

У Моники едва заметно шевельнулись губы, но она ничего не сказала. Ее взгляд выражал нечто такое, что мог прочесть только тот, кому он предназначался. Она кивнула, я тоже кивнул ей, подтянул одеяло к подбородку и сказал:

— Теперь все зависит от тебя, Моника.

Когда я вчера вечером стоял у ее кровати, сомнений у меня не было. «Теперь вся надежда на организм», — подумал я и в дверях еще раз оглянулся.

Домой я ушел гораздо позднее обычного. От усталости и от радости я не чуял под собой ног.

Вот как все было в день операции и накануне той ночи, когда Моника умерла.

Шойерман бросает карандаш на стол.

— Вам следовало зашить, — говорит он, — а там было бы видно.

Ахим и Бехер молчат.

Ахим мнет губы. А Бехер? По нему видно, о чем он думает, по его позе — нога на ногу, по его тучной фигуре.

Моника умерла. Да, виноват в этом я. Все верно. У меня нет опыта, и никто не поручал мне операции. Но что же я должен был делать? Операция длилась долго. С ее последствиями больное сердце, скорее всего, не справилось бы. Или все-таки?.. А что, если она умерла бы спустя некоторое время? Еще одна единица в статотчете? Ведь какое-то время машина уже проработала.

— Изменить что-либо мы были бы бессильны, — говорит Шойерман, он, как никто, понимает, что такое риск.

Ну а что, спрашивается, я сказал бы родителям? Мы сделали все от нас зависящее — должен был сказать я, — но все напрасно. При этих словах мне бы, вероятно, в знак соболезнования следовало пожать плечами, ведь в операционную они заглянуть не могли. Так, наверное? Я и подумать не мог, что мне придется взять на себя инициативу. И вот — совершена какая-то ошибка. Но где, где мои руки совершили эту ошибку?

— Я попросил прозекторов, — сообщает мне Шойерман, будто речь идет об одолжении, — дать нам знать по телефону, когда что-то прояснится. — Шойерман кладет руки на стол. — Они как раз на вскрытии.

Я жду. Все во мне ждет. Чего — не знаю. Ждать — занятие неприятное. Мне хотелось бы подняться и уйти, все уже сказано. Я не в обиде на Шойермана, на его взгляд, на нервозность его рук. Пусть, разговаривая со мной, он отводит взгляд — ему известно не больше, чем нам. Впереди вопросы: почему, отчего, как? Шойерман откашляется, расправит плечи и вспомнит о своем служебном положении. От Шойермана зависит, насколько веским будет наш разговор. И на Ахима я не в обиде. Он не единственный, кто молчит. К тому же он желал мне добра, когда советовал: «Не ввязывайся в это дело».

Однажды я видел, как Шойерман выбежал из комнаты, успев поставить на какой-то бумаге только половину своей подписи. Его вызывал директор. Наверное, у каждого человека есть своя странность, от которой невозможно избавиться, как от тени.