Роберт Зеталер - Вся жизнь

Один из пленных, маленький и коренастый, пытавшийся согреться, пряча голову под дранной конской попоной, как-то сказал Эггеру: он, мол, не видит в крестах ничего печального – они лишь указывают путь на небо. Звали его Хельмут Мойдашль, и рассмешить его могло что угодно. Он смеялся над снегом, бьющим прямо в лицо, над черствыми, каменными краюшками хлеба, которые им вываливали из мешка прямо в кузов.

– Из такого хлеба можно приличный дом построить! – заявлял он и заливался смехом, таким заразительным, что смеяться начинали даже русские солдаты, ехавшие с ними.

Иногда он махал рукой старухам, осматривающим припорошенные снегом трупы в поисках сносной одежды или еды.

– Если путь лежит прямо в ад, почему бы не помахать чертям? – пояснял он. – Мне это ничего не стоит, а путь становится повеселее.

Хельмут Мойдашль стал первым в длинном ряду людей, умерших в Ворошиловграде на глазах Эггера. В первую же ночь после прибытия у него началась сильная лихорадка, в бараке часами слышались его приглушенные крики: Мойдашль закусывал край одеяла. А наутро его нашли мертвым: он лежал в углу, схватившись руками за голову, полуголый и съежившийся.

Прошло несколько недель, и Эггер перестал считал мертвецов, которых хоронили в березовой рощице за лагерем. Смерть приходит в нашу жизнь так же, как плесень появляется на куске хлеба. Смерть – это лихорадка. Голод. Щель в стене барака, сквозь которую со свистом задувает внутрь зимний ветер.

Эггера определили в рабочий отряд численностью в сто человек. Они работали то в лесу, то в степи, рубили деревья, сооружали низенькие стены из булыжника, собирали картошку и хоронили тех, кто умер прошлой ночью. Зимой он ночевал в бараке, который делил с двумя сотнями других пленных. Но как только погода позволяла, он ложился спать снаружи на куче соломы. Так случилось, что однажды теплой ночью кто-то по незнанию включил электрическое освещение в бараке, и с потолка тут же посыпались тысячи клопов – с тех пор Эггер куда охотнее спал под открытым небом.

Андреас Эггер узнал об окончании войны, когда сидел в общей уборной над дыркой в полу, а вокруг него с жужжанием роились блестящие зеленые мухи, – дверь вдруг распахнулась, в щель просунулся русский надзиратель и прокричал:

– Гитлер капут! Гитлер капут!

Эггер продолжал сидеть, ничего не отвечая, поэтому русский надзиратель захлопнул дверь и со смехом пошел прочь. Секунду-другую слышался его затихающий смех, а потом завыла сирена, призывая пленных к построению.

И трех недель не прошло, как Эггер позабыл об эйфории надзирателя и о своих вспыхнувших в ту минуту надеждах. Война, бесспорно, закончилась, но ощутимого влияния на лагерную жизнь этот факт не оказал. Работали они как раньше, пшенная похлебка стала еще жиже, а мухи так и кружили, совершенно не впечатлившись новостью об окончании войны. К тому же многие пленники считали, что война прекратилась лишь временно. Гитлер, мол, действительно мертв, но за каждым безумцем стоит еще один, с куда более сумасшедшими идеями, в конечном счете это лишь вопрос времени, и все однажды начнется заново.

Однажды, необыкновенно мягкой зимней ночью, Эггер сидел у барака, завернувшись в одеяло, и писал письмо своей погибшей жене Мари. Расчищая от завалов сгоревшие дотла дома в деревне поблизости, он нашел почти не поврежденный листок бумаги и огрызок карандаша, которым теперь медленно и неуверенно выводил крупные буквы:

Моя дорогая Мари!

Я пишу тебе из России. Тут не так уж плохо. Есть работа и кое-какая еда, нет гор, поэтому небо такое широкое, что не охватить взглядом. Только холода не такие, как у нас дома. Если бы только у меня был хоть один мешочек с тряпьем, пропитанным керосином, как тогда, было бы уже хорошо. Но я не жалуюсь. Некоторые, окоченев, лежат в снегу, а я все еще могу смотреть на звезды. Может, и ты видишь звезды. К сожалению, пора заканчивать письмо. Я пишу медленно, а солнце за холмами уже встает.

Сложив письмо несколько раз, он зарыл его в землю под ногами. А затем, взяв одеяло, пошел обратно в барак. Эггер провел в России еще около шести лет. Ничто не предвещало освобождения, но однажды летом 1951 года, с утра пораньше, пленных собрали на площадке перед бараками, где велели им раздеться догола, а одежду бросить в большую, вонючую кучу. Всю ее полили бензином и подожгли. В лицах наблюдавших за пламенем людей читался страх, что их вот-вот расстреляют или еще что похуже. Но русские смеялись, громко переговаривались друг с другом, а когда один из надзирателей схватил какого-то пленного за руку и стал танцевать вокруг костра с этим голым, истощенным привидением шуточный парный танец, тогда все поняли, что наступившее утро – доброе.