Сами Михаэль - Виктория

Виктории, привыкшей к мужчинам, хранящим суровость облика, забавно было смотреть, как хозяин расплывается в довольной улыбке. Он в ответ предложил Флоре примерить тут же, на месте, и с его помощью изумительные шелковые трусики, которые только что прибыли из Парижа. Флора облизнула губы и сказала, что не нуждается в полумужчинах, чтобы учили ее, как надевать и снимать штаны. Она так заморочила Виктории голову, что та купила себе сумочку из мягкой кожи, шелковые чулки, флакончик духов, несколько «проститутских» (по выражению Флоры) комбинашек и даже позарилась на кокетливую шляпку с вуалью — «просто обалденную». Услыхав, сколько все это стоит, она пришла в ужас и почти отпихнула все эти роскошества, разложенные на стеклянном прилавке:

— Нет, нет, это уйма денег…

— Покупай! — подбивала ее Флора. — Твой муж будет рад, что у него женщина, а не прачка. Провалиться мне сквозь землю, если он не оближет тебя, когда все это на тебе увидит!

Легко было перешучиваться с простушкой Мирьям, не то что с этой женщиной, такой ушлой в мирских делах. Будь тут Мирьям, она бы ей ответила, что Рафаэль облизывает ее и без «проститутских» комбинашек. Потом она подумала, что вовсе не стала бы рассказывать про это Мирьям. На самом деле с того дня, как она вышла замуж за Рафаэля, они с Мирьям перешучиваться перестали. В последнее время она видела свою двоюродную сестру очень редко. Мирьям вся ушла в обжорство и мрачную обыденность жизни с Гурджи. Смерть Йегуды сильно повлияла на зятя. Сердце вдруг позвало его бросить слесарную мастерскую, податься в бейт-мидраш и посвятить себя Торе. Мирьям была вне себя от ярости.

— Мало ему, что мама стала приживалкой у дяди Азури. Быть раввином! У тебя душа нищего, живущего на подачки. Погляди, как другие мужчины деньги загребают. Раввин! Ты меня в нищету не толкай!

— Бери, бери! — улыбаясь, уговаривала Флора.

Пакет был упакован, и хозяин магазина сменил улыбку педераста на улыбку вежливого торговца, ожидающего своих денег. Выйдя наружу, Флора открыла сумочку, и ее пальцы выудили оттуда две пары трусиков.

— Черные, — объяснила она с шаловливой откровенностью. — Это комиссионные за твои покупки. А желтые я так стащила. Все равно наследников у него, бедняги, нету. Ты меня вечером подожди. Я приду тебя подкрасить перед свадьбой Йехезкеля.

И вот сейчас, кончая мыться в одной комнате, она услышала рассерженный окрик Рафаэля из другой:

— Не сейчас, не здесь!

Она уже стояла перед зеркалом и, держа в руке принадлежности для макияжа, ждала Флору. Она открыла дверь, соединяющую обе комнаты, и тут же закрыла глаза. Эти двое были охвачены той ненавистью, которая вспыхивает только от страсти. Кубышка Флора укоротилась еще больше, а лицо Рафаэля выражало отвращение. Ее они не заметили. Флора, повиснув на шее Рафаэля, скользила вниз, и ногти ее раздирали его рубаху и кожу. И на груди его было несколько кровавых дорожек. От ужаса перед кровью у Виктории вырвался крик, и те двое ее увидели. Но Флора не успела оторвать свой кулак от окровавленной груди Рафаэля, она так была поглощена тем, что происходило, что вообще не обратила на нее внимания.

— Не сейчас, говоришь, подлец! Не здесь! Вдруг святошей стал…

Мысли запрыгали в голове у Виктории. Отчего же Рафаэль не пнет эту вонючую гадину? Он должен был бы надрать этой шлюхе задницу! И что на ней сейчас, нормальные трусы или те желтые, украденные? Он уже наверняка с ней спал. Когда? Где? А Ашер-то, вот слепец! Пока я сидела в лохани, ему, гаду, видите ли, захотелось быстренько перетрахаться. Она испытывала какое-то извращенное наслаждение от этих грубых слов, непривычных для нее даже в мыслях. Она очнулась, когда рука Рафаэля дала женщине пощечину.

— Выметайся отсюда! — прошипел он, борясь с мокрым кашлем, который все усиливался, пока не стал яростнее гнева Флоры, острее догадок Виктории, страшнее, чем красные ручейки, стекающие к ремню, — кашлем смерти. Они все трое это осознали и были как в параличе. Кровь, сказала себе Виктория, он харкает кровью. Флора содрогнулась. Ее плоть только что возжаждала прикоснуться к плоти смерти. А Рафаэль сказал себе, что они-то продолжат жить.

После Суккот [36] Суккот ( ивр. — букв. «кущи») — семидневный праздник в память о кущах, в которых жили евреи в пустыне после Исхода из Египта. все спустились с крыши и перешли спать в комнаты. Даже арбузы на базарах стали пустотелыми и потеряли сочность и вкус. Рафаэль по утрам совал в карманы костюма по шесть платков. И даже в те дни, когда глаза его горели от лихорадки, он заставлял себя встать с постели и выйти в лавку. Дни бежали и становились короче, и он возвращался домой до заката, и все платки были пропитаны плевками из легких. Виктория прекрасно понимала всю огромность своей беды. Только единицы выживают от этой болезни. Она сама себе удивлялась, что не пытается молить Господа. Ведь могла бы она поститься, давать обеты, больше заниматься добрыми делами. Но она сказала себе, что не делает всего этого, потому что вот Рафаэль кормил и обеспечивал членов своей семьи, выдал замуж сестер, женил братьев, щедро помогал парням, просящим освободить их в морозы от службы в армии, помогал и девушкам-бесприданницам, с ног сбивался, собирая деньги у богачей на улице, где расположены банки, и он всегда был готов отказаться от собственного обеда ради маловажных людей, пришедших к ним в гости, — так что же могут добавить или убавить ее собственные добрые дела! Бывали дни, когда ей безумно хотелось крикнуть словами Флоры: «Подлец ты, подлец!» — но она не могла не видеть, что сам-то он не помнит зла. Стараясь не уронить свою гордость, он все же попытался и сумел найти подход к сердцу ее отца и, хотя знал, что ее мать ненавидит его душой и телом, охотно уступил просьбам Виктории и собственноручно купил Наджии подарки и отнес ей. Вместо того чтобы молить Бога, она на Него гневалась, будто Он человек из плоти и крови, и тут же пыталась подумать о чем-то другом, чтобы горечь не стала греховной. Но Рафаэлю она поклонялась, как поклоняются Богу.