Сами Михаэль - Виктория

Дагур, прошедший огонь, воду и медные трубы, сразу смекнул, что разговор принимает нежелательный оборот и стоит его прекратить.

— Девочка и канун веселят жизнь, и я говорю, спасибо тебе, Господи, за каждый день, в который Ты мне их даешь.

— Разница только в том, что канун не забеременеет, не превратит твою старость в ад кромешный с воплями и дерьмом.

Пытаясь как-то отвлечь женщину, так вдруг почему-то озлобившуюся, он вскричал:

— Не приведи Боже! — будто в ужасе перед небесами. И потом, с искренней заботой: — Что с тобой, мать Эзры?

А она отвернулась и промолчала. У Дагура по части женщин глаз наметанный, не хотелось, чтобы он заметил, как ее обдало жаром. Она ведь Наджии почти ровесница, и та все еще рожает младенцев, а у нее эти жуткие приливы, вестники менопаузы. Хорошо, что хоть Азури дома нету. Как страшно, что он про это узнает и окажется, что она в чем-то недотягивает. Всегда она считала себя женщиной желанной, и вот тебе! И на ухо уже туговата, и два коренных зуба раньше времени испортились, так что пришлось их тайком вырвать. Ее злило, что у Наджии тело не гнется под грузом лет, все еще цветет и плодоносит, а она рушится изнутри. Может, что-то от хворей Йегуды к ней пристало? Музыкант, он хоть и не в себе из-за своего воробышка, а шнырять глазами по женскому телу пока не отвык. А потому с этими разговорами лучше кончать. И снова лицо вспыхнуло и шею обдало пламенем.

— Ты давай берегись! — крикнула она ему и отвернулась. — Женщины-то ведь еще и беременеют.

— Господь Бог великодушен и милостив! — снова повторил он с нарочитым благочестием.

Никогда в жизни не уповал он на милость Божью. По его понятиям Создатель похож на беспокойную мать, для которой одно важно — правила и порядок. Он же, Дагур, сколько себя помнил, особым порядком не отличался. А потому он сперва обратился к мудрецу Читиату, и тот с презрением от него отмахнулся. Он пошел к Джамиле, но быстро понял, что та пудрит мозги и в серьезных делах на нее полагаться нельзя. Тогда, рискуя жизнью, он отправился в шиитский квартал Аль-Казима и изложил свою просьбу слепому врачевателю, с которым знаком был многие годы. Теперь у него есть полученный там порошок, и он надеется, что от него лишь тот вред, которого ожидают, и ничего другого он не напортит и девочка продолжит цвести и щебетать до дня его смерти, как вон тот куст жасмина, что хоть и красив и благоухает, а не плодоносит. Он тайно подмешивает ей в пищу точные порции этого порошка, а она ест и ни о чем не догадывается. И так оно и вышло, ущерба в теле Тойи, в тех местах, которым он не хотел его причинить, не было, она прожила долгую жизнь, и блеск в глазах не потух даже и после двух мировых войн. И она была ему благодарна за то, что он ни разу не пожаловался и не попрекнул ее за бесплодие.

В любом случае благодаря этой девочке он свои привычки изменил. И хотя и продолжал зарабатывать на жизнь игрой на кануне на торжествах и праздниках, с кутежами покончил. Как он жил до сих пор — окутано тайной. Дочь и два сына росли у его матери, и он всегда заботился, чтобы они ни в чем не нуждались, даже и тогда, когда пропадал вместе с Элиягу в злачных местах. Жена его свихнулась после того, как, стоя на крыше, выронила из рук своего последнего младенца и Дагур от гнева и боли грохнул ее со всей силы по голове. Она, бывало, часами сидела в пыли переулка, сложит ноги под платьем и считает без устали от 112 до 16 — количество дней и недель, которые прошли со дня его смерти. В течение пяти окутанных тайной лет, когда он пропадал неведомо где, Дагур не забывал передавать через чужие руки деньги для матери на пропитание жены и детей. Многие старались выпытать у него правду об этих годах, пускались на хитрости, чтобы развязать ему язык хотя бы под мухой, но он свою тайну не выдавал. Наджия тогда уверяла, что он, мол, уехал к их братьям, что он офицер османской армии в Константинополе и что в будущем он вернется и удивит всех, кто на него клевещет. Но ее хвастливым речам никто особо не верил. А еще ходили слухи, что он влюбился в шиитскую девушку из квартала Аль-Казима, принял ислам и на ней женился. Девушка была бесплодна и умерла во время последней эпидемии холеры, а он вернулся домой и снова перешел в иудаизм, хотя, если кто принял ислам и потом от новой веры отрекся, кара ему — смерть. У этого романтичного рассказа были с разных сторон подтверждения, вроде того, что хоть он и по сей день остер на язык и скор на ответ, все же в глазах его после возвращения поселилась глубокая скорбь. И еще он старательно выщипывал брови, красил в ярко-рыжий цвет волосы и праздничную одежду простегивал так, чтобы выглядеть вдвое шире, чем на самом деле. Когда же его оркестр получал приглашения на какие-то мусульманские празднества, он с товарищами петь отказывался. Его ни за что было не вытолкнуть с ними на север и приблизиться к кварталу Аль-Казима.