Элизабет Говард - Исход

— А почему сказал мне?

— Наверное, вроде как надеялся, что ты, по крайней мере, не подумаешь ничего такого. Я про свои намерения. Они совершенно честны.

Он попытался улыбнуться — и его прорвало. До сих пор он не сознавал, какого напряжения сил стоило ему держаться так долго и каким одиноким он чувствовал себя все это время. Это он и пытался объяснить Руперту, и у него получилось. Присев рядом, Руперт дал ему выговориться полностью, не споря и не перебивая.

— Риск настолько велик, — говорил он. — Я правда люблю ее, люблю в ней все, но понимаешь, она должна вырасти, сама распоряжаться своей жизнью и сделать выбор, не будучи зависимой от меня, и так далее.

Дослушав, Руп сказал:

— Ты заставил меня понять, что правда любишь ее. Вот что важно. Мы ровесники. Думаю, окажись я в твоем положении, я испытывал бы те же чувства.

Он чуть не расцеловал его, они обнялись. Руп поклялся, что никому не скажет.

— Даже Зоуи?

— Даже Зоуи, — заверил он.

Сейчас он позвонит Рупу и выяснит, смогут ли они встретиться только вдвоем.

Так он и сделал, но Руперт мало чем мог помочь ему, отвечая на вопрос, как быть с живописью и зарабатыванием на жизнь.

— Мне всегда приходилось выбирать что-то одно, — сказал он, — и ради семьи я считал своим долгом прежде всего зарабатывать. Попробуй выяснить, не требуются ли в какую-нибудь художественную школу преподаватели на замену.

— Мысль дельная.

Он объяснил, что оставил Клэри пожить одну шесть недель — намеренно, так что до свадьбы Полли они не увидятся.

— А потом, наверное, придется рискнуть, но я сначала подожду и посмотрю.

И Руп, который с трудом принимал какие бы то ни было решения, ответил, что, по его мнению, полезно дать ей возможность побыть одной и подождать. Арчи казалось, что теперь Руп — возможно, от безысходности, — твердо встал на его сторону.

После тех выходных в Хоум-Плейс он вернулся в коттедж, заметив, что ему заметно легче: он признался Рупу, но его не отчитали и не отвергли — разумеется, даже в этом случае его чувства к ней не изменились бы, и все-таки хорошо, что Руперт в курсе.

За это время она увлеклась своей книгой и хотела, чтобы он прочел отрывок. И он, конечно, прочел — и, как ни странно, был разочарован первой главой: она оказалась совсем не в духе Клэри, гораздо более неестественной и витиеватой, чем он ожидал. Но потом она объяснила, сколько раз переписывала ее, он увидел ее черновики, и вот они-то были в точности как она, ясные и простые — и талантливые. Как чудесно было честно признаться, что они кажутся ему удачными. Но опять-таки (даже в тот раз!) пришлось предупреждать ее, чтобы не придавала слишком много значения ни его, ни чьим-либо другим мнениям о ее книге.

Вскоре после этого он отвез несколько своих работ в Лондон, надеясь, что ими заинтересуются в какой-нибудь галерее. Никаких шансов. Точнее, всего два несчастных шанса. В галерее, где он когда-то выставлялся, решили взять пару пейзажей для сборной выставки.

Первую неделю без нее он продержался за счет бесплодных попыток подыскать работу — с преподаванием не вышло, еще несколько галерей впустую. Чем плоха была его квартира, так это невозможностью рисовать в ней. Выходные стали кошмаром. Он тосковал по ней, тревожился за нее, рвался в коттедж. Ему было одиноко и никого не хотелось видеть. Он сходил один на «Энни, возьми ружье!» и долго гадал, понравилось бы ей или нет; заглядывал в пабы, иногда вступал с кем-нибудь в разговор и всякий раз нарывался на тщетные споры о том, справится ли правительство с острой нехваткой долларов — опять поползли слухи о новом урезании продуктовых норм, машины обложили налогом в десять фунтов в год, неизвестно кто отправил министру иностранных дел и его заместителю взрывные устройства в конверте. «Это или красные, или евреи», — твердил угрюмый и чуть подвыпивший тип, пока Арчи не понял, что или ударит его, или сбежит. Да еще Индия. Посетители пабов, похоже, считали всю затею с независимостью Индии или преступлением, или ерундой, не стоящей выеденного яйца, ведь все равно там одни проклятые иностранцы.

И он перестал ходить в пабы один. Он читал, выходил куда-нибудь поесть, заваливался в постель, утомленный ходьбой: и почему это в Лондоне нога болит сильнее? В воскресенье вечером у него мелькнула мысль — это не на шесть недель, это навечно. В постели он думал: вот я заладил о ее зависимости от меня , а может, дело обстоит прямо противоположным образом.

Так что когда Руперт в понедельник позвонил ему, сообщил, что старая тетя Долли умерла, и спросил, не хочет ли он съездить в Суссекс, немного поддержать Дюши, он, разумеется, согласился.