Марсель Эме - Сказки кота Мурлыки

— Отойдите все, — зарычал пес, — я его сейчас просто съем!

Он оскалил зубы и двинулся на петуха, который поспешно убрался прочь. Бедняга убежал так далеко, что вернулся только через три дня и в довольно жалком виде.

Селезень собрал всех на лужайке, откашлялся и обратился к лошади, ослику и волам с такой речью:

— Друзья мои, дорогие старые друзья! Мне очень больно видеть вас в таком положении. Как горько сознавать, что эти великолепные белые волы, которые радовали наш взор, теперь — пустое место, что ослик, некогда столь грациозный в движениях, ковыляет, как калека, на двух ногах, а наша прекрасная рослая лошадь превратилась в жалкую сморщенную малявку! Поверьте, сердце сжимается у меня в груди, тем более что вся эта нелепая история — просто недоразумение. Да, да, недоразумение. У девочек и в мыслях не было кого-то оскорбить. Напротив! Они не меньше меня сокрушаются о том, что с вами произошло. Да и вам теперь несладко живется. Так не упрямьтесь же! Послушайтесь меня и позвольте вернуть вам прежний облик.

Животные обиженно молчали. Ослик с неприступным видом уставился на свое единственное переднее копыто, не желая даже поднять глаза. Лошадь, хотя сердце ее все еще колотилось от страха, тоже не выглядела расположенной внять доводам рассудка. Волы, поскольку их не было видно, никак не выглядели, и только рога — единственное, что было доступно глазу, — хранили многозначительную неподвижность. Первым заговорил ослик.

— У меня теперь две ноги, — сказал он сухо. — Что ж, две так две. И говорить тут не о чем.

— Мы не существуем, — сказали волы, — и ничего не можем с этим поделать.

— Да, я совсем маленькая, — сказала лошадь. — Значит, так тому и быть.

Уладить ссору явно не удавалось, воцарилось тягостное молчание. Пес, возмущенный такой несговорчивостью, рыча, повернулся к Дельфине и Маринетте:

— Вы слишком добры к этим грубым скотам! Предоставьте действовать мне. Сейчас я их поучу зубами.

— Нас зубами? — переспросил ослик. — Превосходно! Вот как к нам здесь относятся!

Он захихикал, и волы и лошадь захихикали вместе с ним.

— Ну полно, полно, это же не всерьез, — поспешил вмещаться селезень. — Пес просто пошутил. Но вы еще не все знаете! Выслушайте меня. Родители отправились за ветеринаром. Меньше чем через час он будет здесь, осмотрит вас и сразу поймет, в чем дело. Ведь родители запретили девочкам рисовать сегодня утром. Ну что ж, ничего не поделаешь. Раз вам так хочется, то их отругают и накажут, может быть, даже побьют.

Ослик посмотрел на Маринетту, лошадь на Дельфину, а рога переместились в пространстве, как бы повернувшись вполоборота к девочкам.

— Вообще-то, — пробормотал ослик, — на четырех ногах передвигаться удобнее, чем на двух. Это намного практичнее.

— Быть в глазах всех лишь парой рогов — это, конечно, маловато, — признали волы.

— Смотреть на мир чуть свысока все-таки очень приятно, — вздохнула лошадь.

Увидев, что животные смягчились, девочки открыли коробки с красками и принялись за дело. Маринетта изобразила ослика и уж на этот раз позаботилась о том, чтобы все четыре ноги у него были на месте. Дельфина нарисовала лошадь, а у ее ног петуха — как оно и было на самом деле. Работа шла быстро. Селезень ликовал. Портреты были закончены, лошадь и ослик заявили, что они полностью удовлетворены… Однако недостающие ноги у ослика не выросли, и лошадь тоже выше ростом не стала. Для всех это было неприятной неожиданностью, и селезень забеспокоился. Он спросил у осла, не чувствует ли он зуда в том месте, где должны быть ноги, а у лошади — не тесно ли ей в своей шкуре. Но нет, они ничего такого не испытывали.

— Тут нужно время, — сказал селезень Дельфине и Маринетте. — Пока вы будете рисовать волов, все устроится, я уверен.

Дельфина и Маринетта принялись рисовать каждая по волу, начиная с рогов, а остальное дорисовали по памяти, и она их в общем не подвела. Бумагу девочки выбрали серую, где белый цвет — цвет шкуры невидимых волов — отчетливо выделялся. Волы тоже остались довольны своими портретами, усмотрев в них большое сходство. Тем не менее увидеть их по-прежнему было невозможно, если не считать рогов. Лошадь и ослик тоже не чувствовали ничего, что предвещало бы возвращение их прежнего облика. Селезень с трудом скрывал тревогу, и самые яркие его перья от огорчения поблекли.

— Подождем, — говорил он. — Подождем.