Иван Охлобыстин - Записки упрямого человека. Быль

Именно там и следует искать причины упомянутого «средневековья», хотя это не совсем правильно, правильно – «пустынного безвременья», где «голос разума» действительно «глас вопиющего в пустыне».

И не просто глас – яростный рев пробуждающегося исполина.

«Субъект», на отсутствие какового сетует автор, не существовал де-факто столетие. Ему не позволили существовать дальше матрешек, кокошников и остальной унизительной чепухи, смазанных штампов, на диктат которых опять же негодует комментатор.

У народа отобрали культуру – намеренно замешав в одном котле гениальность Достоевского с идиотизмом Хармса, вселенную Васнецова с мазней Малевича, волшебство гармонии Чайковского с «кошачьими концертами» Шнитке и еще тысячи вариантов.

Так что тот «субъект», к которому хотел бы обратиться автор комментария, безумен. Его намеренно свели с ума.

Но там, за «теневым рубежом», уже оформился другой. Вот с ним стоило бы для начала познакомиться, а уже потом к нему можно будет и обращаться.

Для простоты ознакомления следует вспомнить, что новорожденный «субъект» состоит из людей, воспитанных в отсутствие их самих.

Присутствующих в новой истории тоже лишь в качестве штампа. Не было русского народа. А то, что было, существовало на крохи со стола общей бытийности – самые маленькие зарплаты, самые убогие условия жизни и все остальное по тому же счету. По сути: НИЧТО.

Ничто – всё, что было у русского народа. Сам русский народ стал «ничто».

Но «ничто» – сложная категория, оборотная сторона «всего».

Вашей же волей мы были обречены стать этим ВСЕМ.

P.S. «Хотят ли русские войны?» – язвительно цитирует автор комментария строки известной песни.

«А разве вы нам что-нибудь еще предлагали?» – вопросом на вопрос отвечу я.

Кажется, опять я не успел сдать вовремя материал по теме «Эйфория». Перед коллегами неудобно, публицист должен работать, но закрутила меня вязь российских дорог, затеряла в бескрайних осенних полях, зачаровала добрыми людьми. Проще говоря, я ездил с выступлениями по русским городам, часть года посвящая Беларуси и Прибалтике. Повсюду я тонул в бездне доверия, исходящего от зала. От этого всегда хотелось по завершении выступления приставить ствол к голове и со словами «Пусть это чувство будет последним!» забрызгать кровью белоснежную трибуну. Такие дикости. О чем, несомненно, скорбит моя бессмертная душа, а плоть ликует. Эйфория, одним словом.

Было еще в далекой… такой далекой уже юности… что сидел я в глубоких думах у руин Херсонеса Таврического, вглядывался в слившиеся вместе ультрамариновые небо и море, у меня в ногах спали смертным сном остатки римских казарм, поросшие высоким синим ковылем, по которому волнами гулял морской ветер. В какое-то мгновение где-то пролаяла собака, в воздухе пахнуло жженой травой, я перевел взгляд на каменную арку с колоколом и распался на мириады атомов. Я был в каждом из них. Все это соединилось со всем миром, и я стал миром.

Длилось мгновение, помню всю жизнь. В тот день я стал другим. Видимо, какая-то биохимическая реакция на фоне переходного возраста.

Я только что окончил институт и снимался в фильме «Нога» в Крыму. Рядом с Херсонесом располагалась наша киносъемочная база, и мы периодически возвращались туда на обед. Нас встречал скрипучим брёхом Сильвестр – собака неизвестной мелкой, злобной породы, названная хохотушками-гримершами Сильвестром за действительно выдающиеся мужские достоинства.

А после обеда мы все на час разбредались по берегу. Я предпочитал читать в одиночестве на теплых камнях руин. К слову сказать, к тому времени я не поленился прочитать все о самих руинах, что делало мой выбор места отдыха осмысленным и символическим. Я считал, что в жизни, как в кино, не может быть ничего случайного и все зависит от того, как ты сам к этому относишься. В то время я терзался выбором: продолжать мне заниматься кино или податься в область инвестиционного бизнеса. Признаться, я тогда был, по случайности, довольно богат. После «распада на атомы» я выбрал кино.

Во всяком случае, об этом можно и так рассказать. Хотя, сами понимаете, в жизни, как в компьютерной игрушке, есть тысячи вариантов подойти к одному и тому же выводу. Все остальные виды экстаза происходили у меня в более прозаической, личной обстановке, и рассказ об этом только оскорбит интеллект читателя.

Нет! Было еще мгновение. В раскаленном полуденным солнцем Ташкентском кафедральном соборе. На рукоположении в священники. Мне исполнилось 34. Я приложил лоб к Святому Престолу, архиепископ накрыл мою голову ладонями и прошептал на ухо слова апостола Павла: «Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится». И я «прежний» в этих словах «сгорел». Как это объяснишь? Никак.