Николай Сафонов - Старый дом

Я открываю глаза. Снежинки больше не колют губы. Такой снег, снег без значения всегда быстро проходит, а мне почему-то хочется, чтобы он шел и шел и засыпал дома, улицы, прохожих. У меня совсем нет желания двигаться вперед, словно там меня подстерегает какая-то беда. Больше того, у меня мелькает вздорная мысль: «Хорошо бы остановить время!» Но я отлично понимаю, что может только застыть человек, а время — время будет лететь и лететь, делая кого-то счастливым, а кому-то причиняя боль. Но я напрасно расхныкался и накликаю на себя беду. Ничего же не случилось, просто пошел и перестал падать снег. Ах, да, и тогда шел тот же снег, и я вновь погружаюсь в бездну.

Для нее все было чудно: и то, что я пошел за ней, но так и не подошел, не заговорил, а как добросовестный детектив поджидал ее изо дня в день у института целый месяц и молча сопровождал, словно почетный эскорт, до дома. Она так привыкла ко мне, что огорчалась, если почему-либо я не приходил. Но не пожалей она меня, не заговори первой, я, может быть, так и не подошел к ней. Она, конечно, не помнит об этом, впрочем, как не помнит и о самом счастливом для меня дне. Я же не забуду его никогда, наверное, потому, что других таких дней у меня не было.

Я перебираю все встречи с ней. Она меня не очень-то баловала, но тем сильнее каждое свидание с ней запало мне в душу. Даже другие женщины, с которыми мне было легко, потому что я знал, что им нужно от меня, не заслонили ее, а напротив, после каждой такой встречи меня еще больше тянуло к ней. И хотел я того или нет, но я невольно обманывал других женщин, и поделать с собой ничего не мог. Просто я был, как выразилась одна моя ночная знакомая, «здоровый мужик». За «здоровье» женщины и принимали меня.

С ней же все пошло не так, и я даже ни разу не подумал, что она обыкновенная женщина, такая же, как все, и с ней можно поступать так же, как я поступал с другими женщинами. Но стоило мне только посмотреть на нее, как я стыдился своих мыслей. Она казалась мне такой чистой, сотворенной из воздуха, что одно прикосновение к ней могло осквернить ее. И я ни разу не прикоснулся к ней. Нет, однажды, пожалуй, она крепко сжала мою руку. Это и был тот самый счастливый мой день, но моей заслуги в том не было.

Это случилось на концерте Клиберна, в консерватории, и потом, когда я ее провожал домой, она еще раз нечаянно дотронулась до меня. Вот уж никогда не думал, что простое прикосновение женской руки может доставить неизъяснимое удовольствие. Я смаковал его, как гурман, и целый месяц все смотрел на руку и на работе и дома. Больше она меня не баловала, хотя и до Клиберна я не раз доставал ей билеты и в Большой театр, и на Таганку, и на цыган. Но она говорила «спасибо», и все. Просто, наверное, в тот вечер ее разбередила музыка Чайковского. Ее состояние тогда передалось и мне. Я слушал Чайковского, а мне казалось, что это не музыка, а она входит в меня и рассасывается по клеточкам моего тела. Так близко, пожалуй, я ее никогда не ощущал.

После концерта мы бродили по сонному городу, и она не отнимала своей руки, не говорила свою обычную фразу: «Не надо». И я едва не поцеловал ее, но побоялся спугнуть. И за трусость поплатился тут же. Пошел дождь, частый, как из ведра, и она отрезвела. Мы заскочили в подъезд одного из домов, и когда я попытался взять ее за руки и привлечь к себе, она уже была не со мной, а где-то далеко-далеко. А в такси, которое я поймал, выскочив под дождь, она забилась в угол и так до самого дома не сказала ни слова. Мы даже не попрощались.

И все же тот вечер запал мне в душу. Запомнился он мне, наверное, и по-другому. Это была наша последняя встреча, если не считать той, неудачной, новогодней, и смутное беспокойство, которое и до этого не отпускало меня, вдруг приобрело реальную форму. Почему она не подпускает меня к себе? В ту ночь, шагая под дождем по пустынным улицам, я особенно остро ощущал этот вопрос. Почему? И это «почему» не давало мне покоя все время, будоражило ум, чувства. Ответ, который напрашивался сам собой, я, как всякий влюбленный, не принимал, я просто не мог его принять. И как я ни гнал неприятные мысли, они снова и снова одолевали меня.

Тогда я дал себе слово, что ни за что не позвоню ей первым, хотя и не раз ловил себя на желании набрать ее номер, услышать ее голос, и даже набирал, но едва раздавался первый гудок, как я опускал трубку на рычаг. Я больше всего боялся, что не выдержу и заговорю с ней, или того хуже — словно побитый пес приползу к ее дому и терпеливо буду ждать, пока она выйдет. Но слава богу! Этого не случилось, и в нужную минуту меня выручила злость, которая поднималась изнутри, и тогда мне уже хотелось взорвать ее дом и даже убежать из города, в котором она живет. Постепенно зло улеглось, и на поверхность снова выплыло злосчастное почему. Почему у меня так сосет под ложечкой при одной мысли о ней? Почему? Но, наверное, было бы неинтересно все разложить по полочкам. В незнании есть своя прелесть.