Николай Сафонов - Старый дом

Письмо, по-видимому, он писал ночью, ибо уже утром восьмого, придя домой, она вынула из почтового ящика увесистый конверт. Он даже не доверил письмо почте и не поленился чуть свет встать, а может, он в эту ночь и совсем не ложился спать и доставил его прямо на дом. Обратного адреса на конверте не было, но она почему-то сразу догадалась, что письмо именно от него и ни от кого другого, и, не раздеваясь, залпом прочитала его.

Двойственное ощущение вызвало в ней письмо. Оно поразило ее своей одухотворенностью. Больше таких писем ей уже никто и никогда не писал. И немудрено. Ей впервые открыто признались в любви. Это она поняла, но остальное все было для нее непривычным и никак не укладывалось в голове. Она знала, что после признания в любви обычно ищут встреч, добиваются всеми возможными и невозможными средствами ответного чувства, а он, а он… сделав такой отчаянный шаг, рвал с ней окончательно, раз и навсегда, даже не попытавшись объясниться и узнать, а как же она относится к нему. Он решил за нее и за себя, и это ее удивило больше всего. Там, где у всех нормальных людей только что-то начинается, у него оборвалось самым неожиданным образом. И хотя он привел доводы в свое оправдание, но они ей показались очень туманными и неубедительными, словно что-то он не договаривал и сказать в письме не решился. И только после прочтения повести все встало на свои места. Сразу обрели смысл и его слова из письма: «Мне нет места в третьем решающем году пятилетки, не будет его ни в определяющем, ни в завершающем, и поэтому я как-то неуютно чувствую себя среди людей, и то, что я только одним буду отличаться от твоего избранника, а именно, он может стать «сволочью», а я никогда». Слово «сволочь» у него было заключено в кавычки, и внизу сделана сноска, что под этим понимается. У него был поразительный дар предвидения, и он до мелочей точно составил портрет ее мужа. Тот действительно в двадцать три года вступил в партию, в двадцать пять сотворил подлость по отношению к сослуживцу, написав на него самый настоящий донос, и за границу послали его, а не товарища. А остальное уже все дело техники: машина, квартира, деньги… А он ей ничего подобного дать не мог. Его в то время как раз выгнали с работы, и он с двумя дипломами еле-еле сводил концы с концами, перебиваясь случайными заработками, а когда, наконец, ему повезло и он нашел место на сто рэ, то это ему показалось чуть ли не верхом блаженства. По крайней мере, у него появился твердый кусок черного хлеба и он мог спокойно писать рассказы про чудных старух, которые ни один журнал не печатал. Если еще к этому добавить, что он был страшно одинок, от него отшатнулись даже самые близкие друзья, то можно понять, как воспринял он чувство к ней.

Как дар небес! Но, припав к холодному и светлому роднику и даже не глотнув живительной влаги, он отпрянул от источника с заломленными зубами. Все недоразумения, приключившиеся с ним, он воспринял как предзнаменование свыше и оставил ее. Больше он уже не звонил ей и не писал, хотя еще долго останавливался посреди города как вкопанный перед каждой телефонной будкой и ловил себя на страстном желании позвонить ей и услышать ее голос. Но строго держал данное в письме слово не тревожить ее звонками. Зато отводил душу на бумаге. Он даже придумал для себя специальный праздник, с очень красивым названием — праздник души, и таким днем для него стал день ее рождения.

В этот день она приходила к нему такой, какой он создал ее в воображении. Причем приходила без предупреждения, овладевала сознанием и долго не отпускала его от себя, а если признаться честно, то он всегда был страшно рад ей и, как гурман, смаковал каждый ее приход. На него в такие моменты нисходило какое-то странное состояние, что-то вроде опьянения, только еще приятнее.

Но праздник проходил, и начинались суровые будни. Он снова садился с утра за письменный стол и высиживал определенные часы, а потом еще нужно было добывать на хлеб насущный, и так изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год. Он писал безо всякой надежды на успех, заранее смирясь с мыслью, что все написанное перекочует с письменного стола в сундук и там будет дожидаться лучших времен, чтобы потом вновь появиться на свет божий и зажить самостоятельной жизнью. Но как всякий отчаявшийся человек, он уже не мог остановиться и продолжал бомбить журналы своими рукописями, но редакции дружно, словно сговорившись, присылали ему отказы. Эта изнурительная и безнадежная борьба в одни ворота кого угодно могла не только вывести из равновесия, но и свести в могилу. А он находил в себе силы снова и снова садиться за стол и писать, потому что без творчества не мог уже жить, потому что только в нем одном видел смысл своего существования.