Андрей Оболенский - Дорога для двоих

С Лизой Бородиной он познакомился на каком-то музыкальном форуме. Сначала её суждения не показались ему заслуживающими внимания, потом разговор как-то вдруг коснулся симфонических концертов Андрея Петрова и вокальных циклов Таривердиева. Мэтр заинтересовался, — об этой музыке мало кто знал. Началась переписка, уже скрытая от глаз посторонних и никого не касающаяся.

Здесь следует заметить, что Полынин по большей части выступал в сети как игрок. Его радовал не сам процесс общения, в этом процессе ему было то интересно, то скучно, чаще — скучно, а вот понимание того, что сетевая близость с собеседником совсем иная, чем реальная, — заводило. Он часто думал о том, что сетевые беседы создают близость гораздо большую, но и вражду тоже порождают гораздо большую. Это не казалось странным, потому что в сети человек старался быть не таким, какой есть, а каким хотели бы представить его другие. Да ещё и не в одном воплощении. Последнее было любимейшей игрой Полынина, а позднее стало сутью, — раздвоенность, растроенность, расчетверенность, вопросы самому себе и ответы тоже самому себе, уничтожение самых глубоких комплексов, которые не увидел бы и лучший психоаналитик, воплощение неосознанных стремлений и нетрудозатратное интеллектуальное превосходство. Но с Лизой он ничего такого себе не позволял. Они начали с классической переписки по интересам, потом заговорили о жизни, да, той самой, которая вовне, которая по разным причинам — мимо, потом возникли неожиданные, кажущиеся чужеродными и ненужными слова, имеющие, однако, и смыслы и двусмысленности, а это так манило и так пугало. Сказывались стереотипы, но потом они стали представляться смешными и вовсе исчезли, а почему нельзя, если ждешь вечера, как ребенок подарка, и обмираешь от ожидания. Случилось страшное, — возникла нить или неизвестно что подобное, протянувшееся бог знает через какие пространства и сгустки частиц, какие-то туманности, завихрения и провалы. Покатилось всё, обрушилось, пропало стеснение и условности, ломающие и без того искривленное, наполненное разномастными тараканами сознание. Полынин через довольно малое время знал о ней всё, ничего не утаил и о себе. Она жила в заштатном городишке Мичуринске, не особо далеко от Москвы. Жила с матерью, преподавала в музыкальной школе и была на пятнадцать лет моложе мэтра. Никак невозможно раскрывать тайну переписки, но отметим, что были и признания, и ревность, и злость, и ссоры, и разрывы, и клятвы, а вот игра это была или что другое, — они сами не знали, даже и вопросом не задавались.

Новый год, как злой ветер Сирокко, налетел внезапно. Дом стал казаться пустым. Полынин жил вдвоем с инопланетной собакой породы мопс, которую звали по метрике Монте-Кристо, по жизни — Кузьма. Даже инопланетная собака не находила сил противиться влияниям злого ветра, перестала смешно карабкаться на диван и только чихала, лежа в позе сфинкса на коврике между большим глобусом и здоровущей фривольной фигурой африканского бога, привезенного Полыниным с кенийского сафари. Приходящая любовница Полынина по имени Лариса тоже чихала, но от простуды. Успела нарядить ёлку, слегла с пневмонией и больше не появлялась.

Полынина потянуло на улицу, в метель, в суету, в темноту. Город, как эпилептик, сначала ловил кайф в ауре наезжающего праздника, потом корчился в судорогах людских потоков, замирая на высоте припадков километровыми пробками, над которыми плыли плоские, бессмысленные, как сам праздник, автомобильные гудки.

Интернет раскрасился идиотскими новогодними картинками и открытками, почту распирало от не менее идиотских новогодних поздравлялок, и муторно было на душе. Почему-то вдруг стали лезть в голову забытые заграничные приключения, вспомнились обе жены и подумалось: а что с ними теперь?

Полынин отсидел пьяный новогодний корпоратив, сделал несколько визитов, без которых никак не обойтись в праздники, принял у себя несколько важных персон, а тридцатого числа написал Лизе, что встречать Новый год будет на природе с приятелями.

Он и правда собирался в модный загородный клуб, но, повинуясь странному порыву, позвонил накануне и сказал, что заболел. В результате чего тридцать первого утром он сидел на диване небритый и злой, глядя на печального Кузьму де Монте-Кристо, который сочувственно рассматривал хозяина. К обеду мэтр заставил себя встряхнуться, принял душ. Что-то пошло не так, сумятица возникла в ровном течении его жизни. Отчего? — он не знал. С этим надо было что-то делать, десятидневные праздники вдруг пригрозили издалека злой депрессией, а может, и злым запоем. Стало страшно.