Симона Бовуар - Воспоминания благовоспитанной девицы

Когда я вновь появилась у Жака, он с едва заметным смущением стал говорить мне о своей невесте и с важным видом — о своей возросшей ответственности. В один из вечеров я получила от него загадочное письмо. Он писал, что это именно он открыл мне дорогу в жизнь, а теперь остается позади, его относит ветер, он не в силах идти за мной. «К тому же от ветра и усталости всегда наворачиваются слезы на глаза». Письмо взволновало меня, но я не ответила, мне нечего было отвечать. Так или иначе, эта история закончилась.

Что она значила для Жака? И кем был он сам? Я ошибалась, думая, что его женитьба открыла мне правду о нем, что, пережив кризис юношеского романтизма, он преспокойно заделается добропорядочным буржуа, которым в сущности и был. Время от времени я видела его с женой: отношения у них были, что называется, кисло-сладкие. Мы с ним прекратили общаться, но впоследствии я довольно часто видела его в барах Монпарнаса — одинокого, с опухшим лицом, слезящимися глазами, явно пропитанного алкоголем. Он произвел на свет не то пятерых, не то шестерых детей и пустился в рискованное предприятие: перевезя все свое оборудование к товарищу, снес старую фабрику Легийон, чтобы на ее месте выстроить большой доходный дом. К несчастью, разрушить-то он разрушил, но собрать необходимый капитал для строительства ему не удалось. Он рассорился с тестем и с матерью из-за того, что те отказались участвовать в его авантюре; сам же он проел все до последнего су и вынужден был сначала заложить, а потом и вовсе продать оборудование. Несколько месяцев он проработал у товарища, но вскоре уволился.

Даже если бы Жак действовал с осторожностью и сумел осуществить задуманное, неизбежно возник бы вопрос, почему он захотел ликвидировать фирму. Разумеется, ему было не все равно, производить скобяные изделия или витражи. Время, наступившее после выставки 1925 года, было периодом бурного развития декоративно-прикладного искусства. Жак, с восторгом принявший новую эстетику, решил, что витраж даст огромные возможности для творчества. Абстрактно это было так, но на деле пришлось умерить свой пыл. В производстве мебели, стекла, тканей, обоев можно и даже нужно было что-то придумывать: клиенты-буржуа жаждали новшеств; но Жак был вынужден удовлетворять отсталые вкусы сельских кюре. Пришлось выбирать: или он разоряется, или продолжает изготавливать в своих мастерских посредственные витражи — традиционную продукцию Дома Легийон. Посредственность Жак не выносил; он предпочел броситься в дела, не имевшие ничего общего с искусством.

Без денег и работы Жак некоторое время жил на средства жены, которой отец, месье Риокур, регулярно выплачивал кое-какую сумму; но между супругами отношения вконец испортились. Бездельник, мот, искатель приключений, пьяница, лжец, не знаю еще кто, — Жак, вне всякого сомнения, был отвратительным мужем. В конце концов Одиль потребовала развода и выгнала его из дому. Я не видела его двадцать лет, и вот однажды случайно встретила на бульваре Сен-Жермен. В сорок пять лет он выглядел на все шестьдесят, а то и больше. Волосы совсем белые, налитые кровью полуслепые глаза — результат злоупотребления алкоголем; куда исчезли его взгляд, улыбка, его статная фигура? Лицом, от которого остался лишь обтянутый кожей череп, он был вылитый дед Фланден. Он зарабатывал 25 тысяч франков в месяц, делая какие-то записи в городской таможне на берегу Сены. В бумагах, которые он мне показал, он числился дорожным рабочим. Одет он был как бродяга, жил в меблированных комнатах, ел что попало и главным образом пил. Незадолго до нашей встречи он потерял работу и оказался совсем без средств. Мать и брат, когда он приходил к ним за куском хлеба, упрекали его в недостойном поведении; только сестра да кое-кто из друзей оказывали ему помощь. Но помочь ему было непросто: он палец о палец не ударял, чтобы помочь самому себе, и был изношен до крайности. Умер он в сорок шесть лет от истощения.

«И почему я не женился на тебе?» — воскликнул он, с жаром пожимая мне руки в тот день, когда мы с ним встретились. «Какая жалость! Но мать без конца твердила мне, что браки между двоюродными родственниками — это проклятые браки!» Значит, он действительно хотел на мне жениться. Когда же он передумал? И, собственно говоря, почему? Почему, вместо того чтобы оставаться холостяком, он, еще такой молодой, кинулся в брак до нелепого рассудочный? Мне не удалось это узнать; может, он и сам уже не знал — так его голова была затуманена. Не стала я выведывать и историю его падения, ведь первейшей его заботой было заставить меня ее забыть; когда он носил чистую рубашку и ел досыта — эти дни он охотно вспоминал как славное прошлое семьи Легийон и говорил об этом, точно крупный буржуа. Порой мне приходило в голову, что, если б он преуспел, то стоил бы не больше, чем другие, но столь суровые суждения о нем неуместны: не случайно он так зрелищно пошел ко дну. Не по нему оказался заурядный провал; его можно было упрекнуть в чем угодно, но ничтожным он никогда не был. Он скатился так низко — должно быть, им и впрямь владела та самая «мания разрушения», которую я объясняла его молодостью. Вероятно, он женился для того, чтобы почувствовать ответственность; он верил, что, пожертвовав своими удовольствиями, своей свободой, он породит в себе другого человека, твердо знающего свои обязанности и права, привыкшего к своей конторе, к домашнему очагу. Но волюнтаризм не ведет к добру: он остался таким, каким был, не способным одновременно влезть в шкуру буржуа и остаться вне этой шкуры. Он ходил в бары, чтобы отдохнуть от роли супруга и отца семейства; в то же самое время он пробовал подняться по лестнице буржуазных ценностей, но не кропотливым трудом одолеть ступеньки, а взлететь одним прыжком, и риск, на который он отваживался, был столь велик, что складывалось впечатление, будто его тайным желанием было свернуть себе шею. Эта судьба, без сомнения, зародилась в сердце брошенного, испуганного семилетнего мальчугана, барахтающегося в пыли и славе фабрики Легийон. И если в юные свои годы он так часто призывал нас «жить как все», то лишь из-за собственных сомнений в том, что ему это когда-нибудь удастся.