Ольга Брейнингер - В Советском Союзе не было аддерола

Все это я могла сказать Аиде рассудительно и вообще безразлично, как если бы я разговаривала с подругой в Оксфорде – она послушала мою точку зрения, я ее, обе остались при своем мнении и вышли на улицу под руку. Но, вспомнила я, это было там, в моем прошлом мире. А теперь все будет не так.

Теперь все мое умение объяснять аргументированно свое мнение, весь мой приобретенный арсенал умений разговорить кого угодно и провести десять минут как лучшие друзья, чтобы никогда больше не увидеться вместе, все эти навыки социализации , которыми я так пропиталась в Оксфорде, – да и всё мое умение говорить с людьми по душам, приобретенное еще когда-то давно, в мои юношеские годы, когда ни с того ни с сего вдруг понимаешь, что этот человек тебе отчего-то и совершенно неожиданно духовно близок (быть может, и ошибаешься, очень часто ошибаешься), – и открываешь душу нараспашку, говоря честно, страстно, горячо, – что это были за годы! Что это были за разговоры! Но я понимала, что ничто из этого Аида не поймет, потому что мы оперируем совершенно разными культурными кодами , и то, что кажется очевидным мне, неприемлемо для нее, а то, что очевидно для нее, – чуждо, пока не всегда понятно и от этого даже будто враждебно – мне. Мы не могли бы друг друга понять.

У меня не было никакой возможности объясниться с ней. Поэтому в ее глазах все, что я могла сделать, – взять и надеть платок. А все, что я могла сделать в ответ, – взбунтоваться и вести себя как капризная девчонка. Я повернула ключ, открыла дверь и вышла из номера. И моей новой подруге ничего не оставалось кроме как пойти следом.

– Ты хоть соображаешь, куда ты приехала? Тут тебе не Европа и даже не Москва. Это Кавказ, тут свои правила, а не…

– Аида, – попросила я, – ты ведь зачем-то пришла.

Я рассчитывала на обещанную прогулку, но мы просто дошли до сквера перед мечетью и сели на скамейку. Наверное, подумала я, она просто не хотела оставаться в гостинице – моя территория как-никак. Хотя перед ней я везде была беззащитна: Аида – сестра Амади, а значит, для меня старшая. Так принято в Чечне.

Мы сидели на обнаженной под солнцем площади, в воздухе расплывался томный, усталый, безумный зной, и у меня сразу начала кружиться голова. Желтые минареты и желтая брусчатка сливались перед глазами, переходя в ослепительно-голубое небо. Я так мечтала выбраться из гостиницы, глядя на эту площадь из окна, а сейчас ничего, кроме тошноты, она у меня не вызывала.

– Дура ты, – резкий голос Аиды вернул нас к начатому разговору, – ты думаешь, мой брат тебя любит?

Я не ответила, предполагая, что без паузы последует продолжение, но вопрос, оказалось, был важным.

– Думаешь, он тебя любит? – повторила Аида.

– Думаю, что да, – ответила я. И хотя я наказывала себе и продолжала непрерывно говорить себе, что нужно просто подождать, перетерпеть этот разговор, оставаться как можно более спокойной, – но вопрос неприятно задел, глухо отзываясь в голове, – думаешь, он тебя любит? Я была готова слушать про свою русскость, манеры, одежду, поведение, внешность, про то, что прыгала по Европе и развлекалась на балах, за то, что слишком много дерзила и проявляла мало уважения. Все это мы обсудили с Амади, от всего этого он обещал меня защитить.

– Я не обещаю, что тебе будет здесь просто, – говорил он, – я даже скажу сразу, что вначале будет очень тяжело, потому что ты другая и по нашим взглядам, по нашим меркам – так нельзя. Но они будут тебя уважать. Это я тебе обещаю. Ты только перетерпи эту первую волну, когда набегут все женщины и будут смотреть и шептаться. Они все равно будут потом, но это уже неважно. Я когда надену на тебя кольцо, тебе больше никто слова не посмеет сказать, все будут молчать, потому что ты меня должна слушаться, а не их. А мы с тобой, – он погладил меня по руке, – будем всё сами решать.

Но это было другое. Никто не готовил меня к тому, что он не любит меня, – к тому, что мне будут это говорить.

– Да даже если и любит, – поставила Аида точку, – это все равно ничего не меняет. Уезжай домой, не позорь ни себя, ни моего брата. Ты никогда тут не приживешься, никто тебя не примет. Езжай туда, где все такие, как ты.

От последней фразы, мне казалось, у меня взорвалось все перед глазами. Горели губы, слова рванулись наружу – чтобы отвергнуть оскорбления, чтобы повысить на нее голос, чтобы закричать на нее посреди улицы, на глазах у всех, и сказать ей, что она делает.

И это была не тетя Эльвира, не злость, не обида – это была ярость, самая настоящая, дикая, слепящая глаза ярость. И больше не было сил слушать, что я должна, почему я плоха, почему должна себя стыдиться, почему всё, что я делаю, – это позор для Амади.