Каролина Сеттерваль - Давай надеяться на лучшее

Врач смотрит на меня. Его взгляд не выражает никаких чувств. Он выглядит таким же мертвым, как ты в понедельник утром. Строго говоря, еще более мертвым. К тому же он некрасивый и глупый, и глаза у него совершенно мертвые, хотя он явно жив, потому что он снова говорит, его отвратительный голос снова выдает слова.

– Ну так и чего вы хотите от меня?

Тут я начинаю смеяться. Я больше не могу. Это просто абсурд какой-то. Я отвечаю, что мне нужен больничный, и врач спрашивает, на какой срок. Я отвечаю, что он профессионал в этом деле, я же и понятия не имею, как это происходит и что у меня – выгорание, травма или шок и как долго я буду находиться в этом состоянии. Он спрашивает, зачем мне больничный, если я в отпуске по уходу за ребенком, и, хотя я сама этого до конца не понимаю, я отвечаю с важным видом, пытаясь показать, что хорошо изучила этот вопрос. Я говорю, что не в состоянии осуществлять свои родительские функции – тем более заботиться о ком-то еще. По сути дела, я сейчас овощ, которому нужна помощь даже для того, чтобы одеваться по утрам. Он снова сидит, уставившись на экран. Похоже, размышляет.

– Но горе – это не болезнь. Это называется острая реакция на кризис. Могу выписать вам две недели.

Я сижу, уставившись на него. Сдаюсь. Вся моя злость улетучилась, осталась только безграничная усталость. Меня не интересуют его слова. Мне плевать, на больничном я или нет. Я не воспринимаю, что он говорит. Он долго что-то набирает на клавиатуре своими толстыми пальцами, заполняет недостающие поля, чтобы дать мне больничный на две недели. Спрашивает мой личный номер. Я даю ему номер. Спрашивает мой адрес. Я даю ему адрес. Спрашивает дату смерти мужа. Я сообщаю, хотя убеждена, что он должен ее знать. Он спрашивает, с чем, по моему ощущению, я не справляюсь в повседневной жизни. Я отвечаю – со всем, то есть ни с чем. Он спрашивает, касается ли это уборки и стирки. Я подтверждаю. Он спрашивает, касается ли это покупки продуктов и выноса мусора. Я снова подтверждаю. Он медленно заносит данные – вероятно, для страховой кассы. Бормочет себе под нос, пока это делает, – я думаю, что у него, наверное, дислексия, и ему нужно произносить слова вслух, чтобы написать их правильно. Смотреть на него я давно перестала. Я смотрю прямо перед собой, зафиксировав взгляд в одной точке над его головой. Я решила никогда больше не смотреть в глаза своему врачу. У него начинает звонить мобильный телефон. Он достает его из нагрудного кармана своего халата. Отвечает. Начинает обсуждать, где будет обедать и с кем. Говорит, что вынужден заканчивать – у него пациент. Я не верю своим ушам. Разочаровываюсь во всем человечестве. Встаю, спрашиваю, нужно ли что-нибудь еще, он говорит: «Ну тогда удачи. – И добавляет: – Звоните, если еще что-нибудь возникнет».

Я мысленно подвожу итоги. Каковы результаты данной встречи? Горе не болезнь, это называется острая реакция на кризис, и у меня осталось шесть дней больничного. Не знаю, что мне делать с этой информацией. По пути домой я звоню подруге, которая записала меня на прием к врачу, и рассказываю, что произошло. Она сердится, так громко выкрикивает ругательства, что мне приходится держать трубку на расстоянии от уха. Она говорит, что немедленно позвонит и устроит разнос, доберется до его начальника, подаст на него жалобу в Комиссию по охране прав пациентов, найдет мне нового врача – не такого идиота, а прежде чем положить трубку, просит прощения, говорит, что ей очень жаль, что она втянула меня в такую историю. Обещает все исправить. Я отвечаю, что все в порядке. Мне плевать. Я хочу домой к Ивану, хочу лечь на диван и, может быть, немного поспать. Мне плевать, на больничном я или в отпуске по уходу за ребенком, лишь бы мне не пришлось снова туда идти.

Послеобеденное время, я только что проснулась, лежа на диване с кошкой, накрывшись пледом. Очертания моего тела напоминают горную цепь с вершинами и долинами. Сначала грудь, потом долина. Затем огромный живот, за ним еще одна долина. В конце – кошка, которая спит, свернувшись у меня на ногах, и после нее – последняя долина, после которой мои стопы замыкают ряд возвышенностей и низменностей под пледом. Там начинается твое тело. Ты полулежишь у меня в ногах с компьютером на животе и наушниками в ушах. Они пропускают звук – я могу услышать, что именно ты слушаешь, а твои движения говорят: ты не подозреваешь, что я уже проснулась и рассматриваю тебя. Твоя голова движется вверх-вниз в такт музыке, ноги постукивают в такт музыке, ты расслаблен, в отличном настроении и исполняешь своеобразный танец, полулежа на своем конце дивана. Я тоже рада.