Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

— Братан, тебе, кажись, опять собираются подкрутить гайки? — спросил он, подсаживаясь поближе.

— Может, и собираются, — ответил Спас. — Твою механическую пилу тоже ведь ремонтируют время от времени.

— Как бы не так! — возразил Лесовик. — Неужто ты думаешь, что это будет вечно повторяться? Зачем тебя отправлять куда-то, если ты все равно прежним возвращаешься, да еще героя из себя корчишь. Держи карман шире! Никуда мы тебя не пошлем — будешь здесь сидеть и вместе со всеми переживать трудности.

— Буду, — твердо сказал Спас. — Меня трудности не пугают.

Лесовик пересел к Босьо и Дышлу, которые молча чистили початки. Ему стало невмоготу слушать этого Спаса.

— Ну как ты, Босьо? — спросил Лесовик былого молчальника.

Босьо на его вопрос не прореагировал.

— Я тебя спрашиваю, Босьо, — повторил Лесовик.

— Не хочет он отвечать, — ответил вместо него Дышло. — Я его тоже спрашивал, но он не хочет.

— Почему? — удивился Лесовик. — Ведь он начал говорить.

— Начал! — кивнул Дышло. — Он все о той птичке рассказывал, которая ему спела самое важное. А теперь Босьо молчит, даже ее не вспоминает.

— Верно, он снова онемел, — бросил Спас, сидевший возле другой кукурузной кучи. — У них все такие. — Глаза его продолжали смеяться.

— У кого «у них»?

— У них в роду.

— Не знаю, — мрачно сказал Дышло. — Ничего не знаю, и ничего мне не ясно. Вот он сейчас молчит, как памятник, а внутри, может, ведет всякие разговоры. Снаружи он и на человека-то не похож, только что лицо человеческое…

— Ну и разговорчики… — снова разозлился Лесовик. — «Снаружи», «внутри»! Он человек, и это главное.

— Не человек он, — настойчиво повторил Дышло.

— А кто же?

— Не знаю. — Дышло задумался и продолжал: — С одной стороны, вроде он человек, а в то же время и не человек. Посмотришь, все мы вроде бы человеки, а подойдешь поближе — видишь, что ошибся.

— Фу ты, голова у меня от вас раскалывается, — простонал Лесовик и схватился за голову.

— От кого от «вас»? — спросил Дышло.

— От тебя, от Спаса, от Босьо, от Председателя, от всех! Нет, не люди вы, с вами нельзя по-человечески, — вздохнул Лесовик.

— Дак я ж тебе о том и толкую! — сказал Дышло.

Лесовик вскочил как ошпаренный. Дышло даже не взглянул в его сторону. Он наклонился над кукурузной кучей, задумавшись о том, кто человек и кто не человек. Лесовик поискал глазами кого-нибудь, от кого у него не раскалывалась бы голова, и увидел патриархальную группу Улаха. Он сел рядом, а Улах задрожал от страха.

— Что с тобой, Улах? — спросил Лесовик. — Ты, никак, простыл, весь дрожишь?

— Ннн-ее-ет, не простыл, — ответил Улах.

— Слушай, Улах, — сказал Лесовик. — Сыграй-ка нам что-нибудь бодренькое, чтобы на душе полегчало.

Задрожав еще сильнее, Улах бросил прощальный взгляд на свою семью и сунул руку под мешковину. Вытащив кларнет и мысленно простившись с безмятежным будущим, он дунул. Кларнет заверещал, мастерски вывел затейливую фиоритуру, и над головами крестьян понеслись звуки марша «Шумит Марина»!

— Ну почему американскую? — поморщился Лесовик, ожесточенно слюня химический карандаш. — Ты что, советских песен не знаешь?

— Не знаю, — ответил Американец. — Она прогрессивная, Лесовик. Про отчий дом.

Лесовик посмотрел на него исподлобья. Он с утра ходил по домам, агитировал народ собраться на новогоднюю вечеринку. Бабки обещали испечь баницу с пожеланиями. «Какие могут быть пожелания, Лесовик, — сказала бабка Велика, — когда мы все одной ногой в могиле? Была б молодежь, дело другое, это им за счастьем гоняться». — «Ничего, ничего, вы испеките баницу, а мы разрежем ее и посмотрим, что кому выпадет». — «А сколько пожеланий запекать?» — спросила бабка Велика. Другие старухи закивали головами. «Пятьдесят четыре, — ответил Лесовик. — Столько нас осталось в селе. Трое не в счет». — «Почему?» — спросили бабки хором. «Один в больнице, второй у своих в городе, а третий на смертном одре. Ему, кажется, не очень долго осталось». — «Это ты о Сеизе? — спросила бабка Петра. — Не станет он помирать в самый канун Нового года. Нос у него еще не совсем заострился, значит, повременит». — «Хорошо, — сказал Лесовик, — напишите и для Сеиза. Я возьму кусочек по доверенности и отнесу ему кусок после вечеринки». — «А для Босьо класть?» — спросила бабка Ралка, Ивана Пенчова. «И для Босьо, и для бабки Воскреси, и для Дышла. Я ведь сказал, чтобы каждому было счастливое пожелание». — «Да столько счастья, Лесовик, в целом свете нет», — заметила бабка Анна Гунчовская. «Может, и нету, но для нас найдется, — авторитетно заверил Лесовик и снова послюнил карандаш. Посмотрев на старух, он продолжал: — Да, вы еще должны придумать номера для самодеятельности». — «Какие еще номера?» — спросила бабка Черна, мать Ивана Стоянова. «Художественные, мы концерт устроим, — улыбнулся Лесовик. — Каждый должен что-нибудь спеть, станцевать или стишок какой-нибудь прочитать, можно даже картинку нарисовать — художественно. Если хотите, можете исполнить что-нибудь коллективно…» — «Коллективно! — взвизгнула бабка Ралка, Ивана Пенчова. — Мы, Лесовик, этим коллективным во как сыты, а ты нас снова за горло!» — «Это не я вас за горло беру, а эпоха. Только не будем сейчас разводить здесь дискуссию. Подготовьте номера, сообразите все относительно счастливых пожеланий и принесите вина и закуски для общего стола — у кого что есть. Будет и музыка. Улах обещал сыграть».