Васил Попов - Корни [Хроника одного села]

Улах отодвинулся, руки так и остались протянутыми и теплыми. Он вздохнул, прислушиваясь к дыханию улахинят, — оно было живым и завораживающим, каждый сопел на свой собственный лад. Улах весь растворился в этом дыхании, разомлел и отдал себя в протянутые, теплые руки Улахини.

А дома наконец угомонились, и дворы с амбарами, оградами и воротами тоже угомонились, хотя каждый все еще чувствовал злость и досаду. Воцарилось враждебное молчание. По дороге в правление прошел Жорьо с тяжелой, раздувшейся от недосыпа головой. Когда его черная спина растворилась в белом свете утра, дома обнаружили, что уже грядет новый день. Они закрыли глаза и совсем затихли.

Он не был здесь два года. Рядом с отцом лежал дядя, рядом с дядей — его жена, еще дальше — другой дядя. Лежали они в теплой земле, поросшей травой. На ветке акации чистил перья лесной голубь, прилетела голубка. Взглянув на то, как они чистят друг другу перышки, Спас неожиданно увидел и цвет акации, и зелень травы. Далеко в селе лаяла одинокая собака, лениво, настырно. А отец лежал под ракитой, укутанный землей, и Спас не мог потянуть его за рукав, сдвинуть старую войлочную шапчонку и сказать: «Батя!»

Он стоял отупевший, опустошенный перед заросшими травой могилами с одинаковыми крестами и именами близких, написанными одним и тем же почерком. Тут же был и крест его жены.

— Стояна! — позвал Спас, но не услышал своего голоса.

Он произнес это имя так, как произносил его тысячу раз, окликая жену дома, во дворе или в поле, когда она завязывала узелок с едой и обувала постолы, чтобы взяться за торбу с зерном, косу или мотыгу. Голос его ничего не выражал — ни гнева, ни боли, ни тоски, ни сожаления, ни сочувствия. Он произнес это так, как сказал бы, что идет дождь или светит солнце.

Было ясно: они покоятся здесь просто потому, что раньше него закончили свой жизненный путь. Ему захотелось с кем-нибудь поговорить, и он увидел притулившуюся под черным кипарисом старуху. Подошел к ней. Старуха подняла голову, и под треугольной тенью ее платка вспыхнули два зеленых глаза.

— Ты чей будешь? — спросила она, сощурившись и приставив ко лбу костлявую ладонь, чтобы прогнать солнце.

— Я Спас, — сказал он.

— Спас, говоришь?.. — Старуха не закрыла рта, чтобы лучше расслышать собственный голос, и, расслышав, добавила! — Так ты разве не там?

— Был там.

Он пнул тяжелым сапогом сухую ветку, потом ступил на нее всей тяжестью. Ветка хрустнула.

— Был, говоришь?.. А где сейчас?

Ему трудно было ответить.

— Здесь, вернулся…

— Выпустили или убег?

— Выпустили. Отсидел два года.

— А раньше сколько? — спросила старуха.

— Тоже два.

Она прикрыла веки, чтобы сосчитать годы, и, сосчитав, сказала:

— Опять сядешь, я тебя знаю. Когда повивала, ты брыкался, как упрямый осел.

— Это ты меня повивала? — спросил Спас. Ему не верилось, что его когда-то повивали.

— А как же! Помню, была пятница, ты, никак, родился в Игнатьев день…

Спас знал, что родился в Игнатьев день, знал и то, что бабка Воскреся его принимала. Знал, но забыл. Старуха его разглядывала, все еще сидя под черным кипарисом.

— Ты, должно, шагнул в седьмой десяток.

— Шестьдесят один стукнуло, — подтвердил он.

— Молодой еще, — заметила бабка Воскреся, — в самом соку.

— Да, — согласился он.

— Не мужик, а скала.

— Скала, — повторил он машинально.

Жена и отец вдруг заговорили с ним, и он их увидел, хотя не больно-то был уверен, что это именно они, а не другие люди, похожие на них. Могилы оказались как бы ближе, чем раньше, когда он стоял над ними склонившись. Люди задвигались, как живые, они были одеты, издавали запахи, смотрели и говорили; Спас различил и другие запахи а голоса — животных и предметов, — увидел другие глаза; все пришло в движение, слилось в едином, общем водовороте единого, общего золотого гумна; топот копыт, вихрь золотой половы, запах хлеба, запах лошадиного пота, запах пропеченного солнцем зерна — все это скручивалось со спиралями криков, спиралями кнутов, спиралями вил, спиралями кросен и сит, с верчением большого решета, с круговертью зачатий и сева, обмолота и сбора плодов, с бешеным, стремительным полетом скрещивающихся человеческих взглядов…

— Спас, — подала голос бабка Воскреся, — мне уже девяносто шесть. Посмотри на мои ноги. Посмотри же…