Максим Осипов - Человек эпохи Возрождения [сборник]

Ксения кивает, войти не зовет. В папке с адресом – листочки.

– Опять попрошайничаем, Пахомова?

– Ой, что вы! Писания соседа вашего, в компьютере нашла, в учительской. Все же грамотные стали, на компьютерах, полюбуйтесь. Но уж вы никому, Ксеничка Николаевна, у нас народ, сами знаете…

Ксения, сурово:

– Ознакомимся.

Улыбается все-таки: всех вас, весь ваш женский коллектив – с праздником! – и домой, читать. Сосед – враг. Молитесь за врагов ваших. Да молится она, молится, что ни день…

Мне сорок лет, и я хорошо себя чувствую, но после сорока смерть уже не считается безвременной, а потому пора мне собраться с силами и оставить по себе запись, так сказать, в книге гостей. Сорок лет – чем не повод разобраться с прошлым, что-то наконец сформулировать?

Я учитель русского языка и литературы, не женат и бездетен. Всю свою жизнь, за вычетом той, что прошла в Калининском пединституте (неприятный, забытый сон), я прожил в нашем городе. Тут красиво невеселой среднерусской красотой. Если не видеть сделанное человеком, очень красиво.

Родители мои живы, оба на пенсии, сюда приехали по распределению: папа преподавал английский, мама вела начальные классы, от меня внуков не дождались, переехали к моей младшей сестре в Москву. Там есть театры, выставки, да и – так удобнее. Они любят друг друга и нас с сестрой. Бунта против мира взрослых у меня никогда не было. Говорят, юность без бунта неполноценна, я так не думаю.

Тут я, по-видимому, навсегда: тут родился, тут и умру. Прежде меня эта мысль угнетала, теперь – нет. Живется мне чуть одиноко, в особенности зимой, когда темнеет в четыре. И сразу лишаешься того, без чего жизнь неполна, – реки, деревьев, соседских домов. Сразу скажу, что спиться мне не грозит: не переношу алкоголя.

Пробовал сочинять, как всякий бы, наверное, в моем положении. Прочтут и обалдеют – таковы истоки моего “творчества”, не то, что надо. Да и кто, собственно, обалдеет? Несколько учителей-мужчин – вот и вся наша интеллигенция. Врачей и священника, увы, к ней не отнесешь, а женщины в школе у нас безликие и какие-то обремененные, по большей части замужем за мелким начальством. “Каков диаметр Земли? – спрашивает у ребят географ. – Не знаешь? Плохо. Земля – наша мать”. Эту шутку он повторяет лет двадцать, но никто, включая учителей, не потрудился узнать ответ: зачем нам? – мы никуда не ездим, Земля нам не кажется круглой. А географ скоро умрет от рака: город маленький, тут все про всех знают, особенно плохое.

Своих детей у меня нет, так что ученики мне как будто дети. “Отслужу в армии, отсижу срок…” – сказал недавно один деревенский мальчик мечтательно, мы обсуждали с ним будущее. Годы учения и странствий – так это называется? Сам я ни в армии не был, ни в тюрьме не сидел. А мальчиков из первых моих выпусков почти уже нет в живых: наркотики, коммерция, боевые действия – я огорчался сначала, а теперь устал жалеть, привык. Девочки – те в основном уцелели, каждый год по нескольку моих выпускниц поступают в институты – теперь университеты и академии – в Твери, Ярославле, Москве. Девочки и мне больше нравятся, и сами хотят понравиться: я человек нестарый и несемейный, мы устраиваем литературные вечера, дом у меня большой и весь забит книгами и коробками, на которых я придумал писать КОКЯХБИ – Книги, От Которых Я Хотел Бы Избавиться. Скоро избавлюсь, с возрастом я стал чувствительнее к порядку. Мы устраиваем литературные четверги, очень все целомудренно: чай, стихи, проза. Я люблю радоваться и радовать. И даже грустная, очень грустная история с Верочкой Жидковой меня не расхолодила.

У нас есть река, но нет железной дороги – может быть, это и мешает развитию какой-нибудь там промышленности, но ведь железная дорога – зло, несвобода. Как ее ненавидел Толстой и как любили большевики! Наш паровоз вперед летит и все прочее. Тормозной путь полтора километра – не остановишься. То ли дело автомобиль. Мне обещает подарить его один богатенький ученик – гоняет машины откуда-то из Европы. Может, и правда подарит. Водить-то – уж как-нибудь, кто только ни водит. И вот я сяду за руль и отправлюсь в Пушкинские Горы или же в Болдино, поброжу по святым местам, а там, глядишь, встречу учительницу, одинокую. Пусть с ребенком – я к детям привык. “Как вам экскурсия?” – спрошу ее, она ответит не очень впопад, но так, чтобы я узнал: “Затейливо”. Скоро я ей признаюсь: “Вы мне понравились. Очень. Сразу, как вас увидел, – она засмеется, как будто бы не поверит. – Клянусь вам”. “Не клянитесь ни небом, ни землею”, – нахмурится учительница, а я закончу: “Ни веселым именем Пушкина”. Посмотрев на Болдино, мы сядем в машину и поедем прямо ко мне, безо всяких там разговоров и договоров. По дороге сыграем в игру. “Песнь песней”, – скажу, а она ответит: “Сказка сказок”. Я продолжу: “Святая святых”, – “Сорок сороков”, – “Суета сует”, – “Конец концов”, – “Веки веков”, – и учительница задумается и сдастся.