Элис Макдермот - Девятый час [litres]

– Это уже перебор, – обронила Энни миссис Тирни.

Осенью, когда Салли перешла в старшую школу, девочки Тирни доложили матери, что некоторые гадкие мальчишки обозвали ее «сестрой», а Салли обезоружила их, сказав: «Все верно, сестра Салли из конгрегации „Сопливые слюнявчики“».

От немногих юнцов, которые пытались ухаживать за ней в те годы (главным образом серьезных или непопулярных, не слышавших о ее религиозном призвании), она избавлялась с мягкими объяснениями и выслушивала сердечные драмы других девочек (в шестнадцать юная Матильда Тирни, как героиня оперы, умирала от разбитого сердца) с благожелательным сочувствием, пряча руки в рукава.

– Обещана Христу, – сказала за глажкой, преисполнясь восхищения, сестра Иллюмината.

Остановив грохочущий каток, Энни уперла мокрые руки в бока.

– Что за мужчина поверит обещаниям такой юной девчонки?

В монастыре ненадолго появилась красивая новенькая (через три недели сестра Августина, худая и элегантная, со смуглой кожей и запавшими глазами, вернулась к семье со спавшимся легким), и Энни заметила, как быстро Салли переняла воздушное скольжение обреченной монахини. Она знала, что в голове у дочери зреет романтическая история – история про девочку, призванную Богом, и эгоистичную вдовую мать, запирающую дверь. Это был рассказ прямо из «Житий святых», во всяком случае юных святых дев, которые вечно сталкивались с сопротивлением родителей или поклонников и которые, подняв очи горе, шли на смерть в упорном стремлении следовать зову Господа. Роль прекрасноглазого кавалера, опасного, странного и такого притягательного, играл в данном случае сам Иисус. Джим.

Сестра Иллюмината понимала доводы Энни, не одобрявшей призвания дочери. Она понимала логику поверхностной мимикрии. Ей ли изо всех сестер не знать, что по природе своей Салли склонна к дурачествам и веселью. Но сестра Иллюмината тоже видела святой свет, мелькнувший в подвальном окне. Она видела, как преобразилось лицо девочки. Энни она сказала: «Моя матушка говаривала: глаз друга – доброе зеркало».

Теперь в послеполуденные часы, когда Энни уходила по магазинам, сестра Иллюмината, оставаясь с Салли одна, нашептывала ей слова поощрения. Она сказала девочке, что ее саму к религиозному призванию подтолкнула не жертвенность, не желание пожертвовать жизнью, семьей и миром – «отказаться от того, сего и еще всякого», как она презрительно выразилась. Нет, это была мысль, что сам Христос воззвал к ней стать в этой жуткой юдоли непорочным, чистым противоядием от грязи и боли. Перед ними склоняются все смертные, сказала сестра Иллюмината. Предвечерние часы они проводили в подвале одни. Из-за первородного греха, говорила монахиня, род человеческий тянется к грязи, разврату, к нищете, к вони. Она указала на высокие окна подвала:

– Взгляни туда, если у тебя есть глаза, чтобы видеть.

Все смертное тянется к упадку, сказала сестра Иллюмината, а значит, к боли, к страданию. Она добавила, что дьявол всегда стремится убедить людей: они не ангелы, а всего лишь животные. Вот почему ничто не превращает человека в воющего зверя так, как боль. Ничто не изнашивает душу так, как болезнь. Ничто не обескураживает так, как вонь. Ничто не тащит нас вниз так, как грязь.

Жизнь сестры, ухаживающей за больными, – противоядие от козней дьявола. В нем жизнь безупречная и чистая.

Сестра делает себя чистой, сказала сестра Иллюмината, безупречной и чистой, не для того, чтобы поставить своей душе в заслугу жертву отречения от мира, а чтобы стать сладким, чистым противоядием от страданий и боли.

– Не кладут ведь на открытую рану грязную тряпку, верно? – спросила сестра Иллюмината.

Сидя на высоком табурете у гладильной доски (под черным одеянием колени распухли от артрита), она кивком указала на стопку белых носовых платков, недавно выглаженных и тщательно сложенных, точно они иллюстрировали ее слова. Салли, зная установленный порядок, поскольку знала каждый ритуал монастырской прачечной, взяла носовые платки с края гладильной доски и аккуратно переложила в плетеную корзинку на швейном столике матери. По возвращении та отнесет их наверх и разложит по узким комодам в узких кельях сестер.

Она придвинула поближе корзину со скатертями и салфетками, которые мать перед уходом сняла с веревки во дворе. В иерархии своих дел сестра Иллюмината всегда приберегала глажку для самого монастыря на конец дня – на случай, если ее оставят силы. Лучше всего ей работалось по утрам, которые отводились для одеяний сестер, или того, что возвращалось в дома больных, или для починенной одежды, предназначенной для бедных. Собственное облачение она стирала и гладила редко, по особым случаям. «Последние станут первыми», – говорила она тогда.