Фрэнсин Проуз - Изменившийся человек

Нолан с энтузиазмом кивает. Какой молодец — и Нельсона Манделу помянул.

— Конечно — всю правду и ничего кроме правды. Моя жизнь — открытая книга.

— Рассматривайте это как наш договор, — говорит Маслоу.

— Договорились, — говорит Нолан. — Сэр.

Теперь Маслоу улыбнулся.

— Давайте найдем вам свободный кабинет, и вы отдохнете, пока мы обдумываем следующий шаг. Вы не против?

— Прекрасно. — Нолан встал и снова начинает потеть, подает Мейеру руку, мокрую, как мышь.

Маслоу этого, кажется, не замечает.

— Ну, раз нам предстоит быть коллегами, — говорит он, — могу ли я обратиться к вам с несколько… необычной просьбой?

Что это значит — «необычной»? Нолан готов выслушать.

— Всегда пожалуйста, — говорит он.

— Вы не могли бы поднять рукав?

— Конечно. — Нолан подтягивает рукав до локтя, чтобы Маслоу и Бонни хорошенько разглядели парочку эсэсовских молний и мертвую голову.

Ни Маслоу, ни Бонни не выказывают никаких чувств. Два врача, привычные к виду отвратительной сыпи.

— Спасибо, Винсент, — говорит Маслоу.

А потом сам закатывает рукав: расстегивает перламутровую пуговку и отворачивает элегантную манжету. На тощей руке цепочка синих цифр. Нолан мог это предугадать, и, тем не менее, он ошеломлен. Ничего похожего он не видел. Он всегда знал, что Реймонд говорит неправду, будто евреи сами делают себе такие татуировки. Будто Холокост — еврейский блеф. А Маслоу — крепкий мужик. Выставить свою наколку против его — крутой ход. Черт возьми, Нолан рад, что на нем татуировки. Сразу ясно, что не самозванец. И в то же время рад, что не купился на вранье Реймонда про еврейский блеф. Если бы поверил, наколка старика была бы укором ему, а не другим людям.

Маслоу говорит:

— Вы знаете, что по номеру можно определить, когда вы прибыли в Аушвиц?

Когда вы прибыли? Какие еще вы ? Стыд накатывает на Нолана — липкая волна отвращения к себе. Человек пережил лагеря уничтожения, а Нолана раздражает его речь? Английский не родной его язык. У него и акцента почти нет. Как бы сам Нолан выглядел, если бы разговор шел по-венгерски?

Нолан говорит:

— Я не знал.

— И можно определить, откуда вы. Самые маленькие цифры — у итальянцев. Почитайте Примо Леви. Я не помню номер моего телефона, а номер на руке помню.

Нолан не помнит даже, когда у него в последний раз был свой номер телефона. Но как бы Нолана ни трепало — с Аушвицем не сравнить. Пока что. Пока Реймонд с дружками его не выследили и не убили. Хотя вряд ли станут убивать. Постараются запугать только. Но бывает, события выходят из-под контроля. И все равно его смерть будет всего лишь одной смертью, — что она по сравнению с миллионами смертей. Но в итоге что? Он будет мертв, а Маслоу жив. Кому тогда хуже?

— Живая собака лучше мертвого льва, — говорит Нолан.

— Екклесиаст, — говорит Мейер.

— Моя любимая цитата из Библии, — говорит Нолан. — В общем, татуировки, я хочу сказать, они метки времени. Помню, когда я сделал эти…

Лицо у Мейера твердеет: был щеночек-дружок, стал — «осторожно, злая собака».

— Моя татуировка и ваши — не одно и то же .

— Я знаю, — говорит Нолан.

— Нет. Вы не знаете!

— Я учусь, — говорит Нолан. — Поверьте.

После того как Бонни и Винсент обсудили увлекательную тему погоды (жарко для апреля!) и уличного движения (еле ползем!), делать в минивэне нечего — только сидеть и покрываться испариной в жутком молчании. Бонни борется с желанием распахнуть дверь и с воплем выскочить на шоссе — это было бы вполне объяснимо, поскольку она явно лишилась рассудка.

Почему это надо считать безумием или хотя бы нелепостью, если ты везешь к себе незнакомого скинхеда, чтобы ночевал с тобой и твоими детьми? Почему? Потому что это не лезет ни в какие ворота. Чистое самоубийство. Взрослая женщина, мать, работник, почти в одиночку сколачивающий годовой бюджет замечательной организации по защите прав человека, — как она позволила Мейеру уговорить себя? Почему? Потому что она считает Вахту братства замечательной организацией. Из этого все следует. Все становится проверкой для нее. Достойна ли она работать здесь? Бонни обожает фонд, обожает свою работу, и больше всего ее греет сознание, что она делает что-то стоящее в жизни, что-то более важное, чем на прежней работе, где она выколачивала деньги из соседей по пригороду для музея в Клермонте на покупку еще одного старого эстампа с колесным пароходом на реке Гудзон.