Олег Слободчиков - Двойной карамболь

— Ты что? — вытаращил глаза Варнаков. — Ведь он такой же фронтовик, как я музыкант. Ему ж и пятидесяти нет…

Я дернул головой, не глядя на них, пробормотал:

— Дела, извините!

Варнаков тоже смешался, задерживая мою руку в своей ладони. А я этого не терплю.

— Ленька какую-то надпись на ботинке нашел. Если тебя заинтересует, позвони ему.

— На каком ботинке? — не понял я, стряхивая его руку.

— Помнишь «трикач» алтаевский, в котором он вернулся с Массива?

Я кивнул и зашагал домой, обходя заплеванные холодные лужи.

Ленька открыл дверь.

— А, Шаман, который работает сексопатологом, — рассмеялся, здороваясь.

Лоснящийся от крема ботинок висел на стене.

— Раньше внимания не обращали, — снимая его, говорил Ленька.

— А после Нового года с Сеней стали смотреть, и вот. — Он отогнул кожу на том месте, где она должна перехватывать щиколотку: — Видите, слово «вход» и дальше что-то написано, но не разобрать.

Я не спеша, протер линзу носовым платком. Чуть подрагивали от волнения пальцы. Подошел к окну, долго и внимательно разглядывал надпись. Скорее всего, это был производственный штамп. Первая «буква» напоминала очертаниями цифру три, затем римская десятка, ноль и еще часть контура не то четверки, не то семерки, принятых Ленькой за букву «д».

— По количеству знаков, похоже, было написано: «вход здесь, но…» — не удержался и подсказал младший Варнаков, сверкая глазами.

Я не стал его переубеждать, только заметил про себя, что, если долго всматриваться в эту тисненную по коже строку, начинает казаться, будто здесь действительно полустертая фраза.

— На Массив собираетесь? — вернул я ботинок.

— В конце мая, перед экзаменами. У Сени тоже будет свободная неделя.

— Возьмете меня?!

— Возьмем!

— Вы в пещере ничего не трогали?

— Все как было, так и есть. Только ботинок забрали.

Под перевалом Дурным я почувствовал — дела мои совсем плохи.

Хотелось упасть и лежать не двигаясь. На привале я с трудом проглотил кашу, подумал, что если бы шел на пару с Костей, а не с этими мальчишками, остался бы здесь и ждал его. Какого черта поперся? Ну, лежит там труп. Мне-то что? Ну, дойдем… Зачем?

На Дурном, куда меня выволокли на веревке, стало еще муторней, но отсюда было уже недалеко до цели. Когда начали спускаться вниз — полегчало. А мальцам хоть бы что: шагают и шагают. Я вытащил из рюкзака сигареты и швырнул их в трещину. Подумал, если выберусь живым — никогда больше не прикоснусь к этой мерзости!

В тот же день группа мы дошли до места. Погода стояла хорошая.

Сеня с Ленькой поставили палатку, сварили ужин. До вечера еще оставалось время.

Перед бивуачной работой Ленька переоделся в сухое белье, и я успел заметить на его груди синий эдельвейс. Не сомневаясь, что у Сени есть то же самое, подумал: «Эх, ребята, от символа до действия так далеко, что некоторым не хватает жизни пройти это расстояние».

Рантлюфт даже не пришлось расчищать — снег стаял и он обнажился. Чуть расширили трещину ледорубами и спустились вниз. У Сени дрожали руки, заикаясь, он говорил о каких-то пустяках и не мог остановиться. Его страх придал мне сил и уверенности.

Посвечивая фонариками, мы влезли в грот. Тело в спальном мешке лежало в самом конце пещерки, рядом был примус, чуть подальше горка заржавленных консервных банок. Трупного запаха не было — тело среди гранитов высохло. Возле головы — пластинка. На ней гравировка.

Ленька вытащил из-за пазухи отриконенный ботинок и поставил его рядом со вторым, усохшим. Я повел лучом фонарика по своду — что это?

На уровне ног, где стояли ботинки погибшего, из скалы торчали проушины двух скальных крючьев. Видимо, Алтай завешивал пещерку палаткой. Скомканная и полуистлевшая, она лежала у его ног.

«Вход здесь, но…» Хотелось верить, что на ботинке был не ряд цифр, а надпись. Но если в городе эта высосанная из пальца фраза таила в себе хотя бы надежду на неразгаданный смысл, то здесь, в «склепе», она казалась безнадежно нелепой. Я понял это по лицам своих спутников. Не сговариваясь, мы вылезли наверх. Молча посидели в палатке. Каждый думал о своем. Слабость отпускала, но все равно голова была тяжелой. И мысли, медлительные, будто загустевшие, едва оформлялись в ней.

Я вспоминал рассказы Варнакова: как ему удавалось заставлять память воспроизводить прошлое с мельчайшими подробностями? Опять же ассоциативность — свойство памяти Варнакова, а не моей. И все же…