Олег Слободчиков - Сезон

— Буду ездить только на бадье, пусть снимают премию. Иначе можно жизни лишишься, если за нос укусит…

— Кто?

— Гюрза прижилась на третьей полке за венцами.

От лютой жары все ползучие, карабкающиеся, бегающие гады полезли в прохладу шурфа. На кабине шурфового крана шипел и исчезал плевок.

Кому подходила очередь сидеть в ней, каждую свободную минуту прямо в одежде лез в цистерну с водой, но теплая, если не горячая, облегчения она почти не приносила. И только на знойном ветерке мокрое тело чувствовало что-то вроде прохлады. Июль, пустыня, жара! Даже ветер жгуч, как дыхание печки.

— Метры, метры, метры! — кричал охрипший бригадир. Его можно обругать, на него можно броситься с кулаками, но потом все равно будешь делать то, что он сказал. Его голос прав даже тогда, когда не прав! Кроме него ни у кого нет морального права выжимать из людей последние силы.

Можно отвести глаза начальству. Мастер возбухает? Да пошли ты его — отлеживается в тенечке, а ещё… Огрызаются работяги, ворчат на бригадира, но дело делают, потому что он сам, дурной от недосыпания и усталости, от ненависти к ядовитым гадам и лютому вою мухотвы, делает не меньше, а часто больше других.

Мастер молчит, спасибо ему за понимание. У него есть совесть и голова на плечах Он отчитывается за пройденные метры, получает взбучки, канючит лес, коронки, доски, трос, выслушивает жалобы работяг и требования начальствующих. Уж его-то зарплата зависит от плана больше, чем самих проходчиков. Но орет и орет во всю мощь своей глотки один бригадир. Ему можно, ему не слаще других и платят столько же. Но он опытней, сильней и потому дерзок.

— Полметра не хватает, — упрашивает маркшейдера. — Ты же видел, как уродовались…

— Сделаю, — прячет глаза тот. — Вам поверю! А другому шурфу, все…

Зарекся!

И вот, обреченно вздыхая, маркшейдер готовится подписать халтуру, но врывается в его вагончик бригадир, падает на стул без сил и добродушно смеется:

— Две отпалки за смену, метр лишний, сверх подряда… Вывалы тоже закрой — все лишняя копейка.

Маркшейдер недоверчиво поглядывает: не гонит ли бугор? Тот замечает смущенный взгляд, недоверие, смеется и подмигивает:

— Чем мух травишь? Хорошо у тебя, тихо.

В дверь просовывается сияющая Пашина физиономия.

— И по стволу подряд вытянули и по рассечке план сделали. Молодцы.

Ликвидацию аварии закрою отдельным нарядом, а Фоке, — складывает пальцы в дулю. — Еще коэффициентом вздрючим. Только бы начальник не срезал зарплату…

— Это почему срежет? Все законно: ни метра приписки, — возмущается бригадир.

— Почему!? — неприязненно морщится Паша. — Скажет «не дам» — и амба!

— Я его в бадье видел, вниз головой, — замысловато ругается бригадир.

— Сидит весь день у кондиционера и еще косяка давит на наши кровные.

— Ты лучше Шнапса отправь для разговора с ним, они — друзья по молодости.

Кончился июль. И аварию ликвидировали, и отставание, еще и свой план сделали. Устало зарекались: в следующий раз приехать с москитной сеткой, с аптечкой и перечной мятой для спасения от мух. Старые бичи печально посмеивались, не впервой слышали такие умные зароки, но не помнили, чтобы они выполнялись.

Самолетов не было. Значит, буровики тоже поедут поездом. Июль — все куда-то едут, достать билеты не так просто, а брони геологическому поселку нет. Те, что выберутся на станцию первыми, уедут быстрей. Тимохан, житель пристанционного поселка, обещал увезти смену шурфовиков на своем мотоцикле, для этого привинтил к нему коляску. К пяти часам утра все уже помылись и переоделись. С таким трудом все наладили, вошли в режим, нельзя бросать шурф без присмотра? На какой-нибудь час опоздает смена, зальет водой электромоторы, затопит рассечку. На скрейперной лебедке совсем новый мотор — жалко, если пропадет!

Но даже бригадир отмахивается — пропади, надо выбираться.

Если ему все равно, с других какой спрос? «Разве Касым присмотрит?!» У всех глаза бешеные, обо всем забыли — лишь бы выбраться из пустыни.

Мотоцикл облепили, как муравьи. Ревел тяжелый «Урал», колеса зарывались в барханы. Из-под заднего колеса вырывалась струя песка, летела через головы, ветер жег лица, и горбатилась, стелилась до горизонта пустыня, мертвая стерильная земля.

Солнце торопливо взбиралось на полуденную высоту, раскалялся песок, перегревался мотор мотоцикла. Его приходилось часто глушить, и если он долго не заводился — высохшие языки судорожно ворочались в деревянных ртах, в глазах тлели молчаливые огоньки надежды и страха.