Пер Лагерквист - Избранное

– Это наш хозяин все устроил, – сказал он. – Всегда обо всем позаботится.

Дверь отворилась, мы вошли. Он зажег лампу, и я огляделся. Комната была маленькая и убогая, на холодном каменном полу лежал изорванный коврик. Посредине был стол с подпиленными ножками и два низких стула. В углу был камин, где старик, вероятно, готовил себе еду; на полке, служившей кладовкой, стояли в ряд банки, прикрытые лоскутками, и были аккуратно разложены черствые кусочки хлеба, которые он, по-видимому, макал в кофе; полку украшали белые бумажные кружева. У стены стояла кровать, вернее, нары, низкие, почти у самого пола, застеленные чистым и опрятным одеялом.

Несмотря на крайнюю бедность, всюду был порядок и уют.

Не знаю почему, но, оглядывая комнату, я испытывал мучительную тоску. Зачем ему это? На его месте я предпочел бы беспорядок и грязь, предпочел бы просто дыру, куда можно залезть и спрятаться, как прячется зверь в норе, – так мне было бы легче. Но здесь повсюду порядок и чистота. Он начал ползать по комнате, хозяйничая и прибирая свой уютный домик: дотянулся до вазы с цветами, налил туда воды, снова сполз на пол, достал скатерть из ящика, выкрашенного голубой краской, расстелил ее, поставил на стол чашки и блюдца.

У меня сердце разрывалась, когда я смотрел, как он привычно возится со всем этим. Перчатки он снял, ладони у него были плоские и грубые. Он развел огонь, лег у камина и раздувал пламя, пока в трубе не зашумело, подложил угля, потом поставил на огонь кофейник. Помочь ему мне не удалось: только он один знал, где у него что лежит. Он делал все привычно и ловко, и видно было, как ему это приятно, как милы ему эти мелкие заботы. Время от времени он добродушно поглядывал на меня. Здесь, у себя дома, он стал приветливым и спокойным, совсем другим. Скоро кофейник закипел, и по всей комнате распространился запах кофе. Когда все было готово, он с трудом взобрался на стул и уселся с довольной улыбкой. Он разлил кофе по чашкам, и мы стали пить. Кофе приятно согревал. Он считал, что я должен съесть и кусочек хлеба, но этого я не мог от него принять. Сам он ел с какой-то странной торжественностью, медленно отламывая по кусочку и тщательно собирая все крошки. Он ел так, словно совершал священный обряд. Глаза у него блестели. Никогда еще не видел я, чтобы человеческое лицо так сияло, так тихо светилось.

Я был тронут и в то же время подавлен, видя его таким. Откуда у него силы так мужественно выносить свое несчастье? Я, здоровый человек, случайно заглянувший сюда, чтобы посмотреть, как он живет в своей норе, – я не мог прийти в себя.

«Да, – думал я, – у него, наверное, есть иные, тайные надежды, может быть, он верующий, а тогда все можно снести, тогда ничего не страшно». И я вспомнил, что хотел спросить его именно об этом, ведь это томило меня самого, никогда не оставляло в покое, влекло к глубинам, которым противилось мое существо. Потому я и пошел с ним – я хотел спросить его об этом. Мне нечего было здесь делать. Просто я хотел его спросить.

– Скажите мне, Линдгрен, – начал я, – когда у человека такая жизнь, как у вас, когда приходится выносить столько страданий, не испытывает ли он больше других потребности верить в какие-то нездешние силы, верить в то, что есть бог, который всемогущ и, налагая на него столь тяжкую судьбу, преследует какие-то высшие цели?

Старик подумал немного.

– Нет, – ответил он, запнувшись, – верно, это бывает не с такими, как я.

Как странно, как неловко было услышать его ответ. Неужели он не чувствует убожества своего существования, не подозревает, как богата и прекрасна жизнь!

– Нет, – повторил он, погруженный в свои мысли, – нам бог нужен меньше, чем другим. Если бы он и существовал, он мог бы открыть нам лишь то, что мы сами поняли, лишь то, за что сами благодарны. Я часто говорил об этом с нашим хозяином, – продолжал Линдгрен, – и он меня многому научил. Господин, наверное, не знает нашего хозяина, а жалко, – это замечательный человек.

– Нет, я с ним незнаком.

– Да, конечно, конечно, но это очень жалко.

«Ну еще бы, – думал я, – откуда мне знать, что это за удивительный хозяин, – возможно, он и впрямь редкостный человек, – но я-то живу в другом доме». Все это я только подумал, а вслух ничего не сказал.

– Странно, – сказал старик, – у него так много домов, чуть ли не все дома здесь принадлежат ему; наверно, и господин живет в одном из его домов... Да, – продолжал он, – конечно, ему трудно со всем управиться! Когда я пришел к нему и спросил, не приютит ли он меня – потому что мне ведь тоже нужно где-то жить, – он сперва долго меня рассматривал. «Помещу тебя в подвале, – сказал он потом, – наверху тебе жить нельзя». – «Ну конечно, – говорю, – я прекрасно все понимаю». – «По-моему, подвал тебе подойдет, – говорит, – надеюсь, я в тебе не ошибся? Ты-то сам как считаешь?» – «По-моему, это для меня самое подходящее». – «То-то. Я не могу пускать в подвал кого попало. Не хочу, чтобы люди ругались и ссорились, не хочу плохих и подозрительных жильцов. Наверх я еще пускаю тех, в ком не уверен, о ком почти ничего не знаю, но в подвале у меня пусть живут хорошие и надежные люди, мои друзья. Ну, как ты считаешь, подойдет это тебе?» – «Да, конечно», – говорю; я очень обрадовался. «Стало быть, все в порядке. А платить-то ты сможешь? – спрашивает; человек он строгий, ничего не скажешь. – Платить должны все, ничего не поделаешь, как бы ты ни был беден. Ты будешь платить недорого, потому что много с тебя не возьмешь. Но хоть сколько-нибудь, а платить надо. Где ты достанешь деньги?» – «Мне приходится жить за счет добрых людей». – «И есть такие на свете?» – удивился он и поглядел на меня. «Конечно, есть, и много, а как же иначе?» – «Да, верно, – говорит, – и при желании их нетрудно пересчитать. Ты неглупый старик, оставайся у меня». Да, он замечательный, хоть с виду такой простой. Он мне очень помог. Без него худо мне пришлось бы. Он часто сюда заглядывает – посидит немного, поболтает. А ведь мне это такая поддержка. Как важно знать, что кто-то тебя понимает. «Линдгрен солидный человек» – вот как он говорит. Такое приятно услышать.