Рэйчел Кушнер - Комната на Марсе [litres]

– Желаете что-нибудь особенное?

Ее голос был счастливым и легким.

Ему на ум не приходила ни единая композиция. Он дал ей чаевые просто потому, что мог.

– Напойте вашу любимую мелодию. Что вы напеваете, когда никто не слышит.

– Тогда «Летняя пора», [42] «Summertime» ( англ. ). – сказала она, не задумавшись.

Возвращаясь на свое место, он думал, не слишком ли было нескромно просить ее спеть для незнакомца то, что она напевала себе наедине. Некоторые люди регулярно принуждают к чему-то других, день за днем, по жизни. Он это знал. Он был не из таких. Но все равно задумался об этом.

Когда она пела, он понял, что, даже если эта песня была ее любимой, она ничего не давала ему. Она просто исполняла эту песню. Это была ее профессия – исполнительница. Она пела «Летнюю пору», и Гордона омывали страстные переливы ее посредственного голоса.

– Сожалею о вашем женихе, – сказал он как-то вечером, когда Роми Холл задержалась после урока.

Он собирал ксерокопии нарочито размеренно, чтобы продлить несколько минут их общения, пока надзиратель был занят с другими заключенными.

– Что произошло? – спросил он.

Оказалось так легко говорить тоном доброжелателя, когда на самом деле он пытался выудить из нее сведения о возможных соперниках.

– Он был мне не жених. И он не умер. Он живет своей жизнью.

Она сказала, что в ее блоке были женщины, выходившие замуж за мужчин, с которыми знакомились по переписке.

– Джимми не был таким неудачником, – сказала она. – У него была своя жизнь. Я уверена, он живет на полную катушку.

Она пошутила насчет рукодельной мании в тюрьме, но сказала, что это хорошо – работать руками. Она сказала, что делает бижутерию, и попросила Гордона кое-что достать для нее. Он не совсем поверил ей, но он ей доверял, потому что не позволял себе домыслов. С домыслами было покончено. Скоро он покинет Стэнвилл. Он возвращался в школу, чтобы получить степень магистра в сфере социальных услуг. Пожалуй, это было не лучшее время бросать работу, когда рушилась экономика, но ритмы мира не всегда соответствуют человеческим ритмам.

«Как жизнь на природе и в неволе»? – спросил Алекс по электронной почте.

«Сегодня утром я видел, как сапсан ест из гнезда птенцов воробья , – ответил он. – Большой переполох. Высокая драма в Сьерра-Неваде».

«О, бьюсь об заклад, они восхитительны, – ответил Алекс. – Есть такая певчая птичка, которую французские аристократы едят целиком, с костями и прочим. Это незаконно, и они, по обычаю, закрывают голову тканью, наподобие колпака палача. Может, нам как раз не хватает традиции и элегантности в нашем неустанном разрушении природы. Так когда ты возвращаешься?»

На другой день после того, как он принес ей то, что она просила, он поехал в городок. Он припарковался на главной улице Стэнвилла, с намыленными витринами. В конце квартала была маленькая католическая церковь. Старое здание с толстыми глинобитными стенами. Двери были открыты. Внутри, похоже, было прохладно.

Пресвятая Дева долины пахла как косметичка старой женщины. Дамская сумочка Пресвятой Девы, десятилетиями собиравшая пыль от макияжа и плесень. Гордон не придерживался никакой религии, хотя идея милосердия, предлагаемая церковью, идея христианского Бога, но ни в коем случае не государства, была ему близка. Он присел в конце ряда скамей. По другую сторону прохода стояла исповедальня. Со стороны грешника имелось решетчатое окошко для разговора со священником. Окошко представляло собой металлическую пластину с дырочками в произвольном порядке. Она напоминала дорожный знак, изрешеченный пулями.

По церкви гулял ветер из единственной приоткрытой двери в задней части. Где-то шелестели бумаги, предполагая чье-то присутствие, хотя не обязательно. Возможно, это ветер шелестел бумагами, и никого, кроме Гордона, здесь не было. Он уставился на воздуховод, продолжая сидеть на месте.

Существовали реальные, эпистемологические пределы знания. Как и суждения.

Если я и могу знать кого-то, то только себя. Я могу судить только себя.

Первым об этом сказал Торо.

«Мне никогда не грезилось никакое бесчинство больше того, что совершал я сам. Я никогда не знал и не узнаю человека худшего, чем я сам».

Почему Торо был Торо, а Тед Казински – Тедом? Один в сознании Гордона был мыслителем, другой же уголовником по имени Тед.

Быть сердитым и плохим привычнее. Должно быть, в этом дело.

Норман Мейлер не проносил в тюрьму кусачки для Джека Генри Эббота. Норман Мейлер писал письма, использовал свое влияние. Мейлер бахвалился, что свобода Эббота – это его заслуга, бахвалился до тех пор, пока внезапно его подопечный не убил человека, и тогда он стал открещиваться от своей роли, а потом опять стал бахвалиться, что сделал это ради искусства и был бы готов повторить. Когда беднягу Эббота выпустили на свободу, шел 1981 год, и его поселили в социальном общежитии в нижней части Ист-Сайда на Манхэттене. Его окружали нарики и подонки, и ему требовалось оружие для самозащиты. Он ничего не знал о жизни в обществе и путал одно с другим, хотя ему угрожали в привычной, тюремной манере. Он вынул нож и всадил его глубоко в сердце нападавшего. В тюрьме у тебя нет времени на размышления перед дракой, ты реагируешь мгновенно, предвосхищая удар. Тот парень умер сразу, на Первой авеню. Джек Генри Эббот вернулся в тюрьму, оставив за бортом обеды со знаменитостями, и писателями, и хорошенькими женщинами с именами вроде Норрис. Кто, на хуй, станет называть свою жену Норрис? [43] Шестую, и последнюю, жену Нормана Мейлера, на которой он женился в 1980 г., зовут Норрис Чарч. То есть свою дочь. Гордон понимает, что имена дают отцы, а не мужья.