Бернхард Шлинк - Летние обманы [litres]

И опять же с удивлением он вновь об этом подумал, когда завернул в итальянский ресторанчик промочить горло. Неподалеку сидели двое – отец и сын – и о чем-то увлеченно болтали, определенно о чем-то хорошем. А его настроение вдруг резко изменилось – ему стало завидно, досадно, горько. Никогда не случалось им с отцом поговорить вот так, как эти двое, никогда в жизни не бывало у них ничего хоть чуточку похожего, никогда. У них если разговор шел увлеченный, значит они зло спорили о политике, или о правопорядке, или об устройстве общества. А поговорить по-хорошему им случалось, конечно, но только о житейских пустяках.

На другой день с утра настроение было уже другим. Воскресенье, он завтракал на балконе, сияло солнце, распевал дрозд, в церкви звонили колокола. Он решил больше не злиться. Нельзя, подумал он, чтобы в памяти только и остались – когда отец умрет – эти пресные или невыносимо тяжелые разговоры. Который час? Родители, наверное, уже вернулись из церкви – он позвонил. Трубку сняла мама, как обычно, и опять же, как обычно, мама замялась, когда иссяк запас дежурных вопросов о здоровье и погоде.

– А что, если бы я увез отца на пару деньков проветриться? Как тебе эта идея?

Она ответила не сразу. Конечно, больше всего на свете ей хочется, чтобы у отца отношения с детьми были получше, он это знал. Так почему же она медлит с ответом? Разволновалась на радостях, услышав, что он придумал? Или испугалась, так как уверена: отношения отца и сына зашли в тупик и ничего хорошего все равно не получится? Наконец она сказала:

– Проветриться? А куда ты хочешь поехать?

– Ты же знаешь, есть две вещи, которые любит отец и люблю я. Одна – море, другая – музыка Баха. – Он засмеялся. – Может, тебе известно что-нибудь еще, что любим мы оба? Я-то ничего другого не припоминаю. В общем, на Рюгене в сентябре проходит фестиваль Баха, не ахти какой, но все же. Почему бы не провести там денька три? Будем ходить на концерты и гулять на взморье.

– Без меня.

– Ну да, без тебя.

И снова она ответила не сразу. Помолчав и словно что-то в себе преодолев, она наконец сказала:

– Идея просто замечательная! Отцу ты напиши-ка письмо. Понимаешь, если позвонить, мне кажется, он не согласится, потому что предложение свалится как снег на голову. Он откажется и сам потом пожалеет. Ну так спрашивается, зачем два раза улаживать одно дело, если можно с самого начала договориться в письмах?

И вот в сентябре он приехал к отцу, в тот городишко, где жили родители и где сам он провел детство. Два номера в гостинице на Рюгене и билеты на концерты он заказал заранее. Решил, что не стоит поселяться в тамошних городках с прекрасными отелями эпохи модерн – отец предпочитал устраиваться поскромнее, – ладно, он выбрал недорогую гостиницу в деревушке у моря, где на много километров протянулся пустынный пляж. Приедут они в четверг, в пятницу вечером пойдут слушать Французские сюиты, в субботу – два Бранденбургских концерта плюс Итальянский, а в воскресенье – мотеты. Программки он распечатал с компьютера и, когда выехали на автобан, дал отцу. А еще он заранее обдумал, о чем будет в дороге расспрашивать отца, – о его детстве, юности, о студенческих годах и начале карьеры. Уж здесь-то не найдется повода для ссоры.

– Славно, – обронил отец, изучив программки, и все, замолчал.

Он сидел выпрямившись, скрестив ноги, опершись на подлокотники и небрежно свесив кисти рук. Отец и дома часто сидел так в своем кресле и так же – в суде. Однажды он заглянул к отцу в суд – это было незадолго до окончания школы. Шло какое-то разбирательство, отец сидел, казалось, очень удобно, без малейшего напряжения, наклон головы и легкая тень улыбки должны были означать, что он благожелательно, сосредоточенно слушает. В то же время всем своим видом он словно подчеркивал дистанцию между собой и другими – с подобной непринужденностью держится человек, который ничем не связан с другими людьми или с ситуацией, так, едва заметно улыбаясь, чуть склонив голову, слушает собеседника тот, кому приветливость служит маской, за которой скрывается скептическое отношение. Он понял это после того, как раз-другой с ужасом поймал себя на том, что сидит в точности как отец, один к одному скопировав его позу.

Для начала он спросил отца о его первом детском воспоминании и услышал про матросский костюмчик, который отцу в три года подарили на Рождество. Потом он спросил, какие ему запомнились радости и огорчения школьных лет, и тут старик разговорился – рассказал о муштре на занятиях физкультурой, об уроках по предмету, именовавшемуся историей Отечества, и о своих незадачах с написанием сочинений; от этих досадных неприятностей он избавился, когда догадался взять за образец статьи из какой-то книги, которую он нашел в книжном шкафу своего отца. Рассказал он и об уроках танцев, и о пирушках, которые мальчишки устраивали, учась в старших классах, – пили как большие, как студенты на праздниках студенческого союза, а крепко выпив, те, кто считал себя совсем взрослым, шли за дальнейшими увеселениями в бордель. Нет, отец никогда не ходил с ними, да и от выпивки он не получал большого удовольствия. Поступив в университет, он не стал членом студенческого союза вопреки настоятельным советам своего отца. В университет он пришел за знаниями, за сокровищами мысли, ибо в школе ему перепали лишь жалкие крохи. Отец вспоминал также о профессорах, чьи лекции слушал, о семинарах и занятиях, которые посещал, – рассказ его утомил.