Владимир Шапко - Парус

…Ы-я люблю-ю те-бя, жи-и-изнь,

Что само по себе и не но-во!..

Все девушки были в шёлковых белейших кофточках. Как будто остужали ими сейчас, как фреоном, свои красные пылающие душки:

…Вот уж ве-е-ечер пришё-ё-ол,

Я шагаю с рабо-ты уста-ало…

На другой день возле «Сима», стоящего у берега впереди «Бири», остановилась чёрная «Волга». В осеннее хмурое утро, в туман вылез Рахманов. Управляющий трестом. Был он в чёрном габардиновом пальто, но без головного убора. Повыскакивали референты (двое) и почему-то Пальчиков. Собкор, как было сказано, республиканской газеты. Который, когда вылезал наружу, – задевал в машине потолок.

Молча Рахманов смотрел на баржу, на холодную чёрную несущуюся воду реки… Махнул рукой. Порученцы побежали. Забегали по «Симу» как шнурки. Прибежали обратно, запыхавшись. Никого нет, Сергей Петрович! Один был как небывалый – лысый – лилипут. Второй нормальный… Рахманов хмурился. Своей непролазной ржавостью (и лица, и волос) напоминал анодную расчихвощенную катушку. Повернулся к Пальчикову. За ответом. Пальчиков сразу из пиджака заметно выполз. Обрел вид причастного солитёра: «Может, – на соседнем судне все?» Рахманов махнул. Шнурки побежали. Теперь уже на «Бирь».

…На все вопросы большого начальника (какой тоннаж баржи, что возят, откуда, когда конец навигации?) шкипер Макаров отвечал коротко, с большим достоинством. Пригласил на судно. Ознакомиться, значит. Изучить. (Из-за угла кубрика выглядывали Колыванов и Сашка: выходить им или не надо?) Поблагодарив, Рахманов отказался. В другой раз. Всё косился почему-то на «Сим». Спросил, где команда. Вон той баржи. Чёрт побери!

– Я отвечаю только за вверенное мне судно. За сухогруз «Бирь», – сказал Макаров.

Ну-ну. Так. Хорошо. Молодец! Рахманов пожал руку Макарову. Полез в машину. Шнурки суетились, вдевались с двух сторон. Последним, как в желудок, быстро уходил длинный Пальчиков. Чёрная «Волга» круто развернулась, помчалась берегом к Карла Либкнехта. Чтобы там броситься в гору.

В тельняшке, в трусах, как ни в чём не бывало вылез из трюма Ценёв. После памятной свадьбы, оттаксованной на барже до Кудеевки, у него появились другие заботы. Забота, сказать лучше так. Свершив обряд как всегда прямо с борта, он долго, внимательно рассматривал свое хозяйство… Так рассматривают, наверное, в милиции палец, если тот с бледным папиллярным рисунком… В тревоге убирал всё в трусы. Косился на трюмный люк. Откуда, как немые растения, тянулись к нему, не могли вылезти наружу руки пьяных его инвалидиц. Обречённо шел. Упадал вниз, громыхнув на всю реку железной крышкой. «Так тебе и надо, козёл!» – радовался Колыванов. Доставал мятую пачку папирос.

Курили, расположившись на корме. Гадали, где же вся камарилья. Побежимов. Кирьячкина. Тот же Четвёркин. Почему Рахманов один-то приезжал?

– Да перепились они вчера все, – резонно сказал Колыванов. – Спят, наверное. Или опохмеляются. А Рахманов-то не пьёт, говорят. Вот и пришлось с Пальчиковым. С ещё одним козлом…

Однако легки на помине причиндалы! Из подлетевшего машины уже выскакивают! Уже замелькала за бортом баржи плешка Четвёркина. Не добежав даже до трапа – задрал голову. С большими ужасными глазенапами: ГДЕ?! ГДЕ ОНИ?! КУДА ПОЕХАЛИ?! Кажется, даже не дослушав разъяснений с баржи – уже бежал обратно к машине. А там Яркаева высоко скакала в макси. В юбке-макси. Как на забойной какой-то примерке в ателье. Для королевы красоты. Кричала Сашке. Звала. Принималась прыгать снова. «Я люблю ти-бя… жи-и-исть»… Её ловил Четвёркин. Загонял в машину. Помчались.

– Вот ятит твою! – до слёз смеялся Колыванов. – Ну козлы!..

…Ещё накануне вечером они хлебали щи, спроворенные Новосёловым в общежитской своей кухонке-прихожей. Как полагается, выпили по рюмке за встречу. Хотя Колька (извините – теперь Николай Шумиха, автоинспектор!) пришёл сюда уже во второй раз. (В первый раз – месяц назад. Тогда ночевал даже. Наговори-ились!) Случилось так, что после армии Новосёлову не пришлось увидеть брата – отправили того тоже служить. Двоюродные братья, в общем, на несколько лет в жизни разминулись. Попав уже в Москву, Новосёлов, конечно, знал из писем матери, что Шумиха после армии воткнулся в школу автоинспекторов. В недалекой от Бирска Йошкар-Оле. Окончил её, два года отмахал палкой там же. И вот по какому-то милицейскому набору (надо же! и у них как у людей!) тоже прибыл в Москву. Два месяца уже тут. Естественно, как отличник дорожно-патрульной службы с массой рекомендаций и характеристик со всех сторон. Когда пришёл он к Новосёлову в тот первый раз, когда из прихожей разметнулись портьеры и в комнату шагнул натуральный автоинспектор: в фуражке, кожане и галифе… шоферюга Новосёлов сначала испугался, а потом обомлел. Колька! Ты-ы?! Шумиха самодовольно посмеивался, снисходительно давая себя обнимать, лупить по спине. (Ну будет! будет! всё такой же! что на душе, то и на морде!) А Новосёлов всё не мог поверить: да Колька ли это? Не Колька (с кольками надо завязывать), а Николай Шумиха теперь, сержант. Однако!.. Непривычный к вину, разомлевший от двух рюмок Новосёлов, как мать, как баба какая-то только подпирался ладошкой и смотрел. Смотрел на неумолкаемого, бахвалящегося мужичонку со светлыми усиками, как с вензельками, и лысеющим черепком. Который, что называется, лепил ему и лепил. Надо же, неужели это тот самый Колька, школьный меняла, барыга, по прозвищу Гуслей-Гуслея? Как время-то летит! Как время-то! Нахваставшись всласть, перед уходом Шумиха поведал, что неделю будет стоять на Бирюлевском шоссе, ты же там мотаешься со своими растворами, так что время будет – подвали. На минуту, понятно. Новосёлов долго ещё блаженно улыбался, вспоминая, что? они творили с братом Колькой в детстве. (А что, собственно, творили? Вообще-то ничего особенного, если разобраться. Но всегда так кажется потом – что уж творили так творили. Да-а…)