Евгений Бузни - Александра

В зале стояла мёртвая тишина.

— Болотина Александра Алексеевна, вы свободны. Все свободны, товарищи.

Зал встал. Судья и заседатели вышли. Суд завершился новой трагедией.

Ещё вчера он сидел здесь в этом зале — Соков, которого все на работе почтительно называли Борисом Григорьевичем. После суда, не глядя на Настеньку и её родных в третьем ряду, не видя вообще никого, он вышел, забрался в свою волгу, стоявшую недалеко от подъезда, и долго не мог решиться включить зажигание. Он не знал, куда ехать.

В памяти всплыли голубые глаза удивительно красивой Настеньки, спрашивающей «Вам стыдно?» Зачем она так спросила? Зачем потребовала смотреть в глаза? Это невыносимее всего.

Ему было не просто стыдно. Он почувствовал боль в сердце от сознания того, что никогда больше не увидит эту девушку смеющейся ему, как тогда за столом, никогда не прижмётся к её груди, так взволновавшей его в ту самую ночь. Могло же быть всё иначе. Могла она поехать с ним в любую страну секретаршей или переводчицей. И могла бы согласиться на его ухаживания и доставлять радость сама, без насилия. Могло быть так? Конечно. Но теперь не может.

Теперь вообще жизнь перевернётся. Завтра, как сказал адвокат, будет другая статья. Статья против Сокова. Разумеется. Что проверять его спермы, когда он и так знает, что был с Настенькой? Докажут мгновенно, и тюрьма обеспечена. Вся жизнь на смарку. И будет ли это жизнью?

Соков завёл мотор и долго ездил по улицам, останавливаясь перед многочисленными светофорами, медленно стартуя на зелёный свет.

Квартира его находилась в большом кирпичном доме в центре Москвы, почти у самого здания министерства иностранных дел. Поставив машину в гараж, аккуратно всё закрыв на засовы и замки, Соков с тяжёлым сердцем поднимался в лифте, вставлял ключ в дверной замок. Войдя в прихожую, увидел в дверях комнаты разъярённую, как фурия, жену. Ей, конечно, уже позвонили и всё рассказали.

— И ты осмелился ещё прийти? Убирайся к чёртовой матери! Что б духу твоего здесь не было!

Она кричала что-то ещё, но Соков уже повернулся и вышел. Она была права. Кому он теперь нужен? Всю ночь ходил по улицам, прощаясь с Москвой и жизнью столицы. Решение было принято.

Чуть ли не самым первым в это утро он поднялся на двадцать второй этаж министерства, зашёл в свой кабинет, достал из шкафа бутылку коньяка, выпил две рюмки подряд, не закусывая, чтобы опьянеть, и сел писать письмо.

Закончив, почувствовал, что голова по прежнему не затуманена, выпил ещё две рюмки кряду, подошёл к окну, распахнул, забрался на подоконник и, не медля ни секунды, выпрыгнул, кончая со всеми неприятностями. Ему говорили, что прыгающий с высоты, теряет сознание от страха сразу. Возможно, так и было.

Настенька и Евгений Николаевич волею судьбы объединили свои усилия в совместной работе в музее Николая Островского с одной лишь разницей, что она оставалась экскурсоводом, а Инзубова вскоре перевели на должность заведующего мемориалом, что вменяло в его обязанность сохранять неизменность собственно квартиры, в которой жил некогда писатель. Помимо этих двух комнат и маленького коридорчика в музее был большой зал и ещё две комнаты на том же втором этаже, зал на третьем этаже, библиотека, комнаты хранения фондов, кабинеты директора, заместителей, экспозиционного отдела, заведующей отделом пропаганды, в который и входили экскурсоводы.

Сам музей находился практически в центре Москвы на её центральной улице Горького, в самый раз между маленьким цветочным магазином и известнейшим почти всей стране Елисеевским гастрономом, директора которого уже несколько лет, как расстреляли за спекуляцию чёрной икрой в крупных международных масштабах и в целях профилактики, чтобы за ним на скамью подсудимых не попали более высоко поставленные лица. Теперь бы его с почётом сделали министром финансов или директором крупнейшего банка. Но он немного не дотянул до счастливого для таких людей времени и успел попасть под карающий меч правосудия.

В связи с таким местоположением музея Настенька, ходившая на работу от своего дома пешком, и Евгений Николаевич, приезжавший на метро, как и все остальные сотрудники музея, хранившего верность революционным идеалам, певцом которых был герой Островского, всегда проходили через Пушкинскую площадь, избранную почему-то всеми центром бесконечных политических дискуссий и даже баталий.

Хочешь, не хочешь, а попадал в центр политических событий, которые развивались с огромной скоростью после знаменитой партийной конференции, давшей зелёный свет разделению власти между партией и советами. В этом смысле Пушкинскую площадь можно было считать светофором, точнее его зелёным огнём, а улицу Горького правильнее было бы назвать Зелёной улицей перестройки Горбачёва.