Геза Оттлик - Училище на границе

— Драг, Цолалто, Бониш!

— Ну?

— К его преподобию господину Ханаку!

Цолалто бросил книжку в ящик своего столика и нехотя встал.

— Какого черта нужно этому попу? — взглянул он на Середи.

Никто из вызванных не вернулся, а через две минуты вошел еще один парень из класса «Б».

— Геребен, Мерени, Хомола, — прочитал он уже с другого листка.

Среди вызываемых двое были протестантами; поначалу у меня мелькнула смутная догадка, что монсиньор устраивает духовные упражнения. Тибор Тот уже четвертый день безвылазно сидел после обеда у него внизу. Потом, едва троица Мерени вышла, за Вороном, Бургером, Гержоном Сабо и Петером Халасом явился сам унтер-офицер Богнар.

— Прошу, — указал он, — вперед! — Так тихо и так зловеще Богнар еще никогда не говорил.

Поднимаясь после обеда в класс, мы полагали, что проведем там десять — пятнадцать минут, а на деле остались там до вечера, до самого ужина. А кодла Мерени как спустилась вниз, так никогда больше не поднялась обратно. Значительно позже, уже вечером майор Молнар и Богнар вместе с соседями этих курсантов собрали их вещи. Из класса и спальни они перенесли все пожитки вниз, на плюшевый диван в музыкальную комнату. А кодла Мерени уже сидела на гауптвахте.

За четыре дня Тибор Тот нарассказывал о них монсиньору столько, что протокол тянул на хороший роман. Когда тройка Цолалто вернулась и вызвали меня, я основательно струхнул. Тогда уже выяснилось в чем дело, и куда я денусь, думал я, если эта гадкая «девственница» пришил что-нибудь и мне.

Сводчатые комнаты монсиньора на первом этаже между столовой и музыкальной зимой были жарко натоплены. Ниша окна была завешена кошмой, пол застлан ковром. Яркая настольная лампа оставляла большую часть комнаты в темноте. Поверх книжных полок рядами были уложены яблоки, и когда я однажды зимой был у Ханака, он, закончив разговор, разрезал одно и угостил меня крошечной тонкой долькой.

Теперь я ожидал в передней комнате его покоев. Тем временем кто-то выходил от него, кто-то входил, но меня все не звали. Потом вдруг появились Медве, Жолдош и Середи; их тоже позвали. Я немного успокоился, дальше мы ждали вместе. Жолдош шутил, нашептывал нам всякие глупости. «Яблочками нас угостят, кутейник церковный оркестр организует музыку, обращайтесь, протестанты, в нашу веру…» Но Медве нервничал. Я боялся, что меня все же вызовут особо.

Но нас вызвали вместе, всех четверых, Мерени и его дружки все еще стояли там в ряд вдоль стены. От елейного обращения Пелбарта Ханака я так растерялся, что на первый же вопрос сморозил глупость. Он начал тянучим, сладким голосом, нараспев: «Милый сын мой. Отвечай нам. Без утайки. Не мудрствуя лукаво. Только на поставленные вопросы».

— Так точно.

— Состоишь ли ты в сговоре с кем-либо из своих товарищей или с несколькими из них против тех, кого ты здесь видишь, или против кого-либо из них.

— Так точно.

Монсиньор пропустил мимо ушей мою оговорку, махнул рукой и повторил вопрос.

— Нет, — тихо сказал я.

Остальное прошло уже гладко. От нас требовалось лишь подтверждать все новые и новые обвинения. Список грехов кодлы Мерени наши одинаковые показания не пополняли ни одной новой обмолвкой и не убавляли ни одним несогласием, он оставался в той первозданной форме, в какой его сотворили монсиньор совместно с Тибором Тотом. Странно было слышать по преимуществу правду: что они насильничали, обирали и избивали курсантов, чинили произвол, организовали шайку террористов и плохо учились. И еще много всего.

Оказывается, Хомола и Энок Геребен были злыми гениями всей их компании, а уж заодно с ними исключали Бургера, Мерени, Петера Халаса и Гержона Сабо. Мы не видели их два дня. А потом увидели мельком из окна вестибюля, когда шли на ужин.

Они стояли среди своих пожитков в подворотне около привратницкой. Все шестеро были в узкой, короткой, не по росту штатской одежде. Петер Халас улыбнулся и подмигнул мне. Я махнул ему рукой — привет, Петер. Геребену я тоже помахал, он нехотя улыбнулся и пожал плечами. Еще я жалел Гержона Сабо. Мерени и Бургер стояли к нам спиной. Хомола молча, как всегда с отпавшей челюстью наблюдал за проходившей мимо ротой. Из-за штатской одежды все их имена как-то не подходили к ним, и мы видели в них уже «бывшего Хомолу», «бывшего Бургера», наверно, один только Геребен остался Геребеном.

Над ними никто не смеялся. Более того, я заметил, что несколько дней все сторонились Тибора Тота. Монсиньор Ханак с его елейными манерами оказался опасной личностью. И никому не хотелось знаться с его любимчиком. Драг злился на него совершенно открыто, чего раньше с ним никогда не случалось.