Анастасия Вечерина - Исповедь мотылька

И я призывно улыбалась, чувствуя на себе его взгляд, от которого меня бросало в жар. Не знаю, что было в нем такое, может, просто от выпитого глинтвейна его глаза блестели, как и мои? Или что-то совсем иное заставляло мое сердце трепетать и сжиматься, когда я даже спиной чувствовала — КАК он на меня смотрит?

Нет, его взгляд не был наглым и раздевающим, как у некоторых пошлых типов. И не был заискивающе-умоляющим, как у изголодавшихся по женскому обществу мальчиков-подростков, которые впервые оказались рядом с красивой девушкой и потеряли голову. Скорее, в нем чувствовалось что-то истинно мужское, в нем были сила и воля уверенного в себе человека, который не стыдится и не скрывает своих желаний, а просто берет то, что ему хочется.

И когда он смотрел на меня, это обжигало почище глинтвейна. Случайный, мимолетно брошенный взгляд, казалось, был способен проникнуть внутрь тебя, добираясь до самого сокровенного, пробуждая тайные мысли, обнажая скрытые желания, в которых я сама себе боялась признаться. И по коже отчего-то ползли мурашки, и невольно хотелось отвести глаза.

Похожее чувство женщина испытывает во время профессиональной фотосъемки. Когда она знает, что на нее наведен объектив, знает, что выглядит превосходно, и в то же время все равно немного стесняется. Старается не смотреть в камеру, но все равно кожей чувствует ее присутствие, и что-то вроде легкой приятной щекотки пробегает по телу, заставляя ее передернуть плечами и чуть поёжиться.

Наверное, в этом есть что-то от эксгибиционизма, когда чей-то взгляд скользит по твоему обнаженному телу, и тебе одновременно немного неловко и невыразимо приятно. И все эти смешанные, еще не до конца осознанные тобой чувства жаркой волной прокатываются от кончиков пальцев до самого сердца, замирая где-то внизу живота…

Блин, кажется, я начинаю краснеть! Слишком уж все это будоражит воображение. Да и вообще… как-то… Стоп-стоп-стоп! Надо придти в себя.

Собрав остатки самообладания, я постаралась стряхнуть то странное оцепенение, охватившее меня под его взглядом и неожиданно для себя самой вдруг спросила:

— Слушай, зачем это все?

— Что именно?

— Ты понял. Все эти твои сюрпризы, неожиданные приятности, странные случайности. Каток на крыше, роза изо льда, букет у порога, глинтвейн… Зачем все это? Будь на твоем месте кто-то другой, я бы подумала, что просто какой-нибудь романтично настроенный мальчишка хочет произвести впечатление. Но ты не похож на такого. Чего же хочешь ты?

— Я? — он задумчиво отвел глаза и помолчал пару секунд. Потом вдруг неожиданно встал из-за стола и протянул мне руку. — Пойдем!

Я не успела ничего возразить, не успела даже спросить — куда он меня ведет, как мы уже очутились в соседней комнате. Он распахнул тяжелые шторы, подвел меня к окну. Сквозь ледяные узоры на стекле я увидела заснеженный двор, редкие машины, несколько прохожих, сугробы… Так странно. Разве все это еще есть на свете? Кажется, я почти забыла..

Стоя сзади меня так, что его губы почти касались моей щеки, он тихо произнес:

— Я хочу рассказать тебе сказку…

Сказку??? Я промолчала. Наверное, это выглядело нелепым, но в тот момент…

— Давным-давно… а может и недавно… Может, сто лет назад… а может в наши дни… жила-была на свете белом снежная королева…

Так! Опять он за свое? Зачем снова начинает? Знает, ведь, как я на это реагирую. Ну не нравятся мне эти его дурацкие сравнения! Уж не знаю — почему. Может, потому, что слишком уж они похожи на правду.

— На самом деле, она не сразу стала снежной королевой. Родилась она обычным ребенком, милой забавной девочкой, не лучше и не хуже других. Ну, разве что была она очень красивой. Как водится, родители в ней души не чаяли, баловали и угождали. А окрестные мальчишки в тайне друг от друга приносили цветы к ее окошку, писали признания корявыми каракулями и даже дрались из-за нее на заднем дворе. А потом с гордостью хвастались синяками и шишками. Девочка, видя это, называла их глупыми и снисходительно вздыхала. Хотя в душе (чего уж скрывать?) это льстило ее самолюбию.

А потом она выросла. Нет, это произошло не сразу и не вдруг. Все было как-то постепенно, неуловимо и незаметно. Никто даже и не заметил, как она стала другой. Избалованной и холодной, неприступной и гордой. И больше уже ее душа не способно трепетать, а сердце — сжиматься. И горе тому, кого угораздит влюбиться в нее. Потому что, однажды проявив слабость, он окажется зависим от нее, и будет она крутить и вертеть им как угодно, пока не надоест, а потом выкинет за ненадобностью. Приговаривая про себя: «Измельчали мужчины, какие-то совсем не те пошли…»