Вячеслав Шугаев - Русская Венера

— Хороший ты, Вовка, мужик, но сопляк.

Тот быстро обмахнулся рукавом, попримерялся к клюшке и побежал в дом показывать.

Потом они жгли костер, ели обугленную, хрусткую картошку — губы сразу облепила черная окалина; по очереди пробовали клюшку на новой шайбе, которую Иван вырезал тут же из старого каблука, и Вовка все спрашивал:

— Ваня, ты где раньше был? Нет бы летом появиться — хоть бы плавать научил.

— А у тебя что? Языка нет? Взял бы крикнул, позвал. Я бы мигом примчался.

Вышла на крыльцо Татьяна:

— Эй, работнички. Пора и ложками поработать.

Ее усмешливо-спокойный, глуховато-мягкий голос вдруг приобщил Ивана к странному ощущению: вроде бы однажды он уже шел к этому крыльцу, вот так же бодро умаявшись на домашних работах, вроде бы уже испытывал умиротворенность и довольство от домашнего голоса, звавшего к столу. Иван потряс головой: «Ты чего это, парень? Не было такого и быть не могло».

Она переоделась и была теперь в темно-вишневом платье с широким узорчато-резным воротником и широкими же манжетами-раструбами, отделанными шелком более светлого колера. Платье явило стройный стан и напряженно, туго очертило грудь; его темно-вишневое тревожное свечение как бы отдавалось, отражалось в глазах, тоже темно-вишневых, но с некоторою долею медово-золотистого блеска. Вишневые отсветы падали и на смуглое лицо, с какой-то томительною тонкой печалью углубляя тени в скульных впадинках, прелестно, легко касаясь высокого лба. Темно-медовые тяжелые волосы Татьяна собрала в узел, и он, отягощая голову, замедлял ее повороты, наклоны, придавая этим движениям несколько надменную плавность.

«Может, из-за меня так оделась? Все-таки гость», — подумал Иван и, показывая, что он человек с пониманием, заметил:

— К лицу вам платье. Очень идет. Хоть на вечер сейчас, хоть в театр — все оглядываться будут.

Давно не говорил Вовка, прямо измолчался весь.

— Бабушка Тася уж ругает ее, ругает. Как, мол, не жалко обновку на дом тратить. А устанет ругать и запоет: ох, Танька, хоть под венец тебя сейчас.

Татьяна схватила со стола ложку, замахнулась, но Вовка отпрыгнул.

Иван вздрогнул и, хоть замахивались не на его лоб, невольно отпрянул. Опомнившись, рассмеялся.

— Думал, и мне по пути попадет. Ну и строга у тебя мать, Вовка.

Татьяна погрозила ложкой.

— Теперь от угла не отвертишься! Не хватало еще — мать просмеивать!

— А где эта бабушка Тася? — спросил Иван.

— Да с Вовкой тут домовничает. Ночью-то одного нехорошо бросать.

Иван уже знал, что Татьяна работает ночным диспетчером на автовокзале.

— Ну да! Домовничает! Чай целый вечер пьет — ни сказки не дождешься, ни поиграть. Мать мне конфет купит, а я и попробовать не успеваю.

— Молчи. С тобой сидеть — золотом платить надо. Ладно, давайте за стол.

Она достала из самодельного шкафчика-холодильника, вделанного в стену под окном, бутылку водки, и Иван будто сейчас только вспомнил, вскочил, бросился к вешалке, выхватил из пальто свою, загодя купленную.

— И я ведь припас. Думал, с устатку-то сам бог велел.

Татьяна впервые улыбнулась: влажно и сочно приоткрылись губы, весело заблестели ровные, плотные зубы, а глаза оставались при этом сосредоточенно-спокойными.

— Так я и знала. У меня эта бутылка сто лет простоит. Кто ни придет, только соберусь угостить — свою достает. Даже неудобно.

Ее улыбка смутила Ивана. «Смотри, как серьезно улыбается. Вроде как при себе только малый запас веселья держит, а главный где-то в другом месте». И он непостижимым образом понял, ознобно догадался, что его долго будет смущать эта улыбка, он изведется, разгадывая ее смысл, сердце изболится от этого неизъяснимо волнующего несоответствия: влажный, сочный веселый рот — и спокойные, нестерпимо спокойные глаза. Он опять одернул, оборвал себя: «Что-то много тебе сегодня мерещится. Сильно впечатлительный стал».

— Ну, ваше здоровье!

— Спасибо. За помощь спасибо.

— Корочку, корочку на! Занюхай, Ваня!

— Счас, Вовка, счас. А потом тобой закушу.

Вскоре омыло душу, освежило волной особой горячей доверительности, когда непременно тянет откровенничать, искать ласковые, дружеские слова для человека, сидящего напротив. Ивана подмывало сказать, что он распрекрасно понимает, как несладко Татьяне живется. Что вдовью долю, может, и скрашивает людская отзывчивость, но веселее ее не делает, что Татьяна молода и красива и жизнь еще повернется к ней счастливым боком. Но совестно ни с того ни с сего жалеть и утешать человека, поэтому для разгона Иван начал издалека: