Эшколь Нево - Три этажа

Но ты не повелась на мои попытки увести разговор в сторону. Ты вежливо молчала и ждала, когда я выдохнусь. Это произошло, когда мы поравнялись с магазином. Мы собирались туда зайти – я хотела купить тебе что-нибудь попить после такой долгой дороги, – но ты остановила меня и сказала: «Подожди, давай посидим». Мы сели на бордюр тротуара, и ты положила мне на плечо руку – не уверенно, а чуть ли не боязливо, во всяком случае, с сомнением (откуда в том возрасте нам было набраться опыта разрешения житейских кризисов?) – но именно неуверенность твоего прикосновения и растопила лед в моей душе. Я расплакалась. Всхлипывая и утирая слезы, я попыталась тебе объяснить. «Не знаю, Нета, что со мной творится в последние дни, но мне страшно, мне ужасно страшно… Как будто у нас внутри… в сердце, в душе, есть что-то такое, что соединяет все наши части, это что-то все помнит, направляет нас, организует нашу жизнь, от него зависит, кто мы и к чему движемся, это наша сущность – что-то вроде позвоночника, только он состоит не из костей, а из чувств, понимаешь?..»

Я помню, что ты кивнула. Это было очень великодушно с твоей стороны. Потому что в тот момент ты, конечно, ничего не поняла. «Это что-то вроде веры в себя, – продолжила я, – но не только. Это некая уверенность, что существует нечто, что является тобой, что в этом бардаке, который мы называем человеческой индивидуальностью, есть нечто неизменное, на что можно опереться, чтобы расшифровать реальность, перевести ее на нормальный язык. Но в последние несколько дней это нечто во мне тает… Я сама таю. Некто, кто считается мной, сидит в постовой будке и… Во время дежурства нам запрещают читать. Слушать радио тоже нельзя. Подруг у меня здесь нет. Зря я сюда приехала. И я уже не понимаю… Она уже не понимает… Вот видишь, я рассыпаюсь, не могу даже сформулировать мысль… у матери… перед тем, как она… перед тем, как ее забрали… она тоже не могла закончить ни одной фразы, пока дойдет до конца, забудет, что было в начале… В общем, я ничего не понимаю…»

– Но эта штука, про которую ты говоришь, этот самый позвоночник… Он ведь не совсем сломался, – сказала ты. – Доказательство? Тебе хватило ума, чтобы мне позвонить.

– Верно. У меня… У меня мелькнула одна мысль.

– Какая мысль?

– Я подумала, может, ты… Может, ты расскажешь мне обо мне.

– Рассказать тебе о тебе?

– Может быть, так я вспомню, кто я.

– Хорошо. – Ты резко повернулась, схватила меня за плечи и поймала мой взгляд, который я до того старательно отводила. – Хорошо, я расскажу тебе о тебе.

Я видела, что ты испытала облегчение, потому что мое невнятное бормотание сменилось конкретной и выполнимой просьбой.

– Жила-была девочка по имени Хани, – начала ты. – Однажды в седьмом классе учитель Библии Алон Гева сказал, что предлагает устроить суд царю Давиду по делу Вирсавии и Урии Хеттеянина и спросил, кто хочет принять участие в разбирательстве. Руки подняли только мы с ней. «Отлично, – сказал Алон Гева. – Тогда Нета будет прокурором, а Хани – адвокатом». – «Кто такой адвокат?» – спросила девочка по имени Хани. Все засмеялись, а я подумала, что эта девочка – очень смелая, раз она не побоялась перед целым классом снобов из «Лияды» признаться, что чего-то не знает. Я пригласила ее к себе, подготовиться к суду. Мы стали первыми в истории иудейского права прокурором и адвокатом, которые работали в сотрудничестве.

– Точно! – воскликнула я, захваченная воспоминанием.

– Мы решили, что соберемся у меня, – продолжала ты, – потому что Хани сказала, что у нее дома слишком мрачно. Мне хотелось ей предложить: «Может, лучше пойдем к тебе, потому что у меня ужасная мать». Но я промолчала. На самом деле тогда я так про свою мать не думала. Каждая семья – это что-то вроде отдельной планеты, и иногда, чтобы понять, что на ней творится, нужен инопланетянин. Эта девочка – Хани – помогла мне это понять. После ее второго приземления на мою планету она мне сказала: «Знаешь, твоя мать ведет себя с тобой так, как будто она тебе не мать, а мачеха». Я ахнула. До нее никто не осмеливался так прямо, без экивоков, сказать мне об этом.

– А ты тогда сказала: «Слушай, Хани, ты, похоже, выиграешь суд. Ты отличный адвокат».

– Точно.

– Прости, Нетуш, я тебя перебила. Продолжай.

– Это тебе помогает?

– Кажется, да.

– Ладно, так вот. Однажды эта самая Хани, о которой мы говорим, нарисовала и распечатала новое меню для «Октопуса». Тайком от хозяина она положила его на один столик, а к вечеру показала, что этот столик принес больше всего прибыли. Она убедила его дать ей заново оформить все меню. В другой раз, неподалеку отсюда, в кибуце Манара, в разгар сбора яблок, аргентинский волонтер по имени Энрике подошел к ее дереву с гитарой и со смешным испанским акцентом спел битловскую «Something in The Way She Moves». Когда он закончил, все захлопали в ладоши, и он ждал, что Хани его поцелует. Но она никогда не любила танцевать под чужую дудку, поэтому просто улыбнулась ему своей очаровательной улыбкой и вернулась к сбору яблок, а поцелуи приберегла для ночного свидания у него в комнате, выбрав то место и время, где и когда они будут подлинными, личными, а не коллективными. А в другой раз…