Александр Жулин - Душа убийцы — 2

— Мама! Я, быть может, не вернусь ночевать!

— Смотри! — наконец продышалась она. — Ты такой некрасивый, уродливый, здесь что-то не то! Не бери с собой деньги!

Он бросил оземь рубашку.

— Ты! Твое воспитание! Как смеешь?

— Смею! — не менее гневно возразила она. — Не воспитание — гены! Выскочишь из предначертанной линии — сгинешь! Папочка!

Он спорил быстро, взволнованно, не желая слышать ответы, перебивая, грубя. Никаких генов нет — фиг с два! Что в детстве внушишь — то и получишь! Он знал, что если и прав, то частично, но готов был заложить душу, чтоб переспорить.

— Чиновник по чьей милости? Не верила-а!.. Прожужжала все уши: не твои это друзья, не твои девушки, ищи поскромнее, поплоше!.. Что видел? Что пробовал в свои пятьдесят? А все — ты, ты тиранка неверующая!

— Оставь ее адрес! она крикнула вслед. — Милиция, уродец, это — ноль два!

Он не слушал ее. Похоронив красавицу (так считала она) дочь, она сразу сделалась старой и злой. Он не слушал и потому, что знал и сам в точности, что — некрасив и бывает смешон.

Все же она проняла: в зале Чайковского совсем потерялся, Вокруг бродили важные, толстые люди. Коротышка с глазами, донельзя сведенными к носу, с этой пингвиньей походкой, он не звал куда себя деть. Но Елена Петровна… она опять догадалась. Взяла под руку — он сразу вспотел.

— Я приготовилась все выведать про вашу тайную страсть!

— А, бросьте, — нахмурился, — здесь неуместно.

— Уместно, уместно, — сказала она, проводя его в гуще толпы. — Ну-ка выкладывайте!

Он никак не мог ей признаться, что это — футбол. Такие шишки кругом! А тут — эта статистика: кто где играл, кто сколько забил.

— Знаете, я в футболе неграмотна, — как-то необыкновенно печально сказала она, — но я научусь, честное слово!

Он был сражен. Черт подери, черт подери! — шептал, весь горя от ощущения женщины рядом. Жар энергичного тела, запах духов, ощущение плотного локтя… Что он шептал!

И тут новая напасть: оказывается, они не гасили свет! Вышли на сцену себе, расселись, запикали для настройки.

— У меня больше восьми тысяч карточек! — сказал он, чтобы пояснить огромность своего увлечения. И она тут же откликнулась:

— Тысяч? Вы сказали: больше восьми?

И на них вдруг обернулись, зашикали, зашептали. Оказалось, что — началось!

— Вы расслабьтесь! — шепнула она, — закройте глаза!

Он послушно закрыл и почувствовал пальцы. Крупные и, наверное, сильные, сейчас они словно нежились в его стылой ладони. Осторожно пожал — и все тело его отозвалось на ответное пожатье: стало жарко везде. Пальцы выскользнули, пробрались повыше, коснулись запястья.

Не заметил, как музыка кончилась. Раскрыл глаза, посвежевшим взглядом посмотрел на нее — она рассмеялась:

— Какой вы смешной!

Он смутился, так громко она это сказала. И это ужасное слово! Но она потянула его, взяла под руку, повела.

Все было благосклонно к ним в этот сказочный вечер: только вышли — подкатило такси. Вам куда? Оказалось, шофера устроил район.

Приехали. Он выскочил первым, неловко подставил раскрытую руку.

В лифте вытянулся отстраненно, боясь случайно коснуться ее, так близко дышащую возле него, — она прижалась грудью, мягкой и теплой, к плечу.

— Но подождите! — сказала, открывая дверь таинственной, темной квартиры. — Не торопитесь!

Он промычал что-то.

К ним бросилась Лялька — ангорская кошка с дымчатой шерстью, с голубыми глазами.

Вспомнив воображенную девочку с дымчатыми локонами (так ведь представилось!), усмехнулся. Подумал: к добру! И нагнулся — чтобы помочь снять туфли, — но Елена Петровна отпрянула:

— Никогда не делайте этого!

Он отшатнулся, чуть не упав. Но и она, видно, смутившись, долго, излишне долго возилась у пола. Глянула снизу:

— Я к этому не привыкла! — и показалась ему девочкой, совершившей проступок и ждущей прощения. Заторопился на помощь:

— Не смущайтесь! Мы же не дети!

Она достала широченные тапки. С изумлением уставился он на эти широченные тапищи, новехонькие, с кожаным верхом, на красивой желтой подошве.

— Это чьи?

— О, вы уже и ревнуете!

Он промолчал. Не сменив обувь, прошел, насупясь, на кухню.

— Знаете, — сказала она. — Не хочется с вами лукавить.

Вот же несчастье!

Он все молчал. Бухнулся в мягкое кресло.

— Даже если лукавство — от желания нравиться.

Тапки, мужские, огромные, мешали ему.

— Ну хорошо, объясню, — сказала она и сняла что-то невидимое с его редеющей шевелюры. Он был неприступен: он отвел голову.