Александр Жулин - Душа убийцы — 2

— Что будем делать? Запереть тебя здесь?

— Выброшусь!

Почему-то поверилось. Подошел к окну, выглянул. Свесился вниз. Старуха торчала возле подъезда.

Внезапно ноги охватило цепким объятьем, они отделились от пола. Тело ползло по гладкому подоконнику, и не за что было схватиться. В какой-то момент все же сумел вывернуться, уперся ладонью в наличник. Лягнул и… Слава богу, попал!

— Ты с ума?

— А я бы не упирался, сказал тот, ловя воздух ртом. Удар пришелся в грудину. — Хочешь, проверим?

И вдруг шмыгнул к подоконнику.

— Идиот! — еле успел оттолкнуть.

— Что ж ты пугаешься? — Человечек сплюнул розоватой слюной. — Что ж ты все меня стукаешь?

— Не плюйся! Ковер!

Человечек глубоко втянул в себя воздух. Пожевал. Смачно отхаркнул.

— Меня стукать нельзя! Смотри! — и раздвинул мокрые пряди. Представляешь, если б попало сюда?

Желтая кожа проплешины пульсировала, крупно дыша.

— Там нет кости! — свистяще прошептал человечек..

Череп проломлен. Хочешь потрогать? — и подскочил ближе, нагнул мокрую голову.

К горлу подкатил тугой низкий ком. Стал набухать.

— Отвали! — выдавил из себя. И этот шут мгновенно послушался: отскочил, как упругий, сильно пущенный мяч.

— Не нравлюсь? — «страдалец» метнул искоса взгляд.

Такие взгляды были знакомы. Так перед гонгом прицельно-рассеянно поглядывают друг на друга боксеры.

— Не нра-авлюсь! — удовлетворенно протянул человечек. — А ты видал, как я улыбаюсь?. — и, раздвинув слюнявые губы, он обнажил мясистые десны. Зубы были редки, одиноко торчали они между красных от крови пустот.

Ком нарастал, затрудняя дыхание.

— А она ласкала меня! Представь себе, да! — выкрикнул этот гороховый шут и забегал по комнате. — Не веришь? — выкрикивал на ходу, — целовала! А как же! Вот в эту самую лысину!

Какая-то напасть. Невозможно извлечь из заткнутой глотки хоть какой-нибудь отрицающий звук. Ни пригрозить, ни поднять руку — пальцем шевельнуть невозможно!

— А ты сделал дяденьке больно! — пропищал тот новым, тоненьким голосом. И вдруг, как вкопанный, встал. Обернулся: — Целовала меня, а теперь, значит, тебя! — метнул расчетливый взгляд, И закрылся ладошкой, изображая душенную боль, И внезапно завыл.

Надо было изгнать ком из горла, надо было вытурить к чертовой бабушке этого бесноватого, который то кружился по комнате, развозя по ковру мокрые пятна, а то останавливался, когда этого никак нельзя было ждать. И, вглядываясь время от времени напряженно и ожидающе (что? чего ждал? какого сигнала?), вдруг снова кричал, кричал громко, назойливо, выкрикивал какие-то просьбы, угрозы, так, что нестерпимо хотелось щелкнуть каким-нибудь выключателем, а то вдруг переходил на страстный, пронзительный шепот, от которого щемило в ушах, а то снова выл.

Вой был хрипловатый, тягучий. Как гудок тепловоза, он тянулся, надсадно звуча на одной, все поглощающей ноте, исходил из одного, казалось, бесконечного выдоха.

— Пре-кра-ти-те! — наконец Борис сумел вымолвить.

Вой оборвался. Послушно, мгновенно.

Показалось, что решетку пальцев, закрывших лицо, просквозил быстрый взгляд.

— Темпев-вамент! Нет, какой темпева-амент! — протянул низким и женским, чуть насмешливым голосом. Это был настолько другой, настолько из другой жизни голос, что дрогнули веки.

— Какой пас-саж, дов-вогой! — тянул он голосом Ингрид. — Аккув-ватнее, детка! Не нвавлюсь? Ув-вод? — отвел пятерню от лица. Глаза почти весело, почти живо блестят. Округленные темные брови, красные губы в крови, торчащие уши — так вот он каков: опасный, несчастный, коварный и одинокий, отвратительный и побеждающий Обезьянчик!

Опустил голову, будто с целью демонстрации своих огромных ушей, приделанных к небольшому затылку, Обезьянчик произнес неожиданно будничным тоном, спокойно:

— Допустим, урод. И что из того?

И заходил по ковру взад-вперед, взад-вперед, поворот — и снова назад. И заталдычил — убеждающе, мерно, будто учитель, вдалбливающий известные истины в тугую башку тугодума:

— Американцы открыли, что ребенок похож не только на отца, на отца не только похож, усекаешь? Считают: похож на всех тех, с кем женщина какое-то время жила, жила какое-то время, усек? И больше всего, естественно, на того, с кем это делалось чаще. С кем чаще — постиг? И что из этого следует?

Переход к новому тону, лекторски ровному, назидательному, мешал вслушаться, вдуматься. Словно после жестокой схватки, выжатый, иссушенный, Борис тупо следил за хождениями вертлявого человечка с большими ушами на круглой головке, с розоватыми корками на толстых губах.