Ринат Валиуллин - d’Рим [litres]

– Родители сами должны быть зрелыми людьми. Зрелые – не значит взрослые, а значит – неуязвимые, то есть независимые от чужих мнений и сравнений, от собственной зависти, злости, обиды и прочего навоза.

У многих родителей у самих целые сборники нерешенных задач из собственного детства. Травмированная психика. То есть психологически они где-то там в детстве. Вот и получается, что дети пытаются воспитывать детей. В результате родитель пытается переложить свою ответственность на ребенка, требуя от него выполнения взрослых задач. К примеру, налаживая отношения после ссоры, мамаша ждет, пока ребенок сам подойдет к ней мириться после ссоры, или начинает жаловаться ему на свою жизнь.

Родитель должен быть родителем, ответственным за отношения лицом, а не исполняющим обязанности. Ребенок ни в коем случае не отвечает за эмоции взрослых.

Потом оказалось, что дело не в количестве, просто у нее был муж, и он ее любил, и еще одна тайна жила с ней, которая открылась немного позже.

Я слушала и присматривала за Риммой, стараясь не упускать ее из виду.

Едва она пропадала из поля зрения, как сразу внутри срабатывала тревожная кнопка. Выбегал охранник. Оказывается, ложная тревога.

Римма забралась в пластиковую трубу, которая вела к горке. Она любила этот пластмассовый желоб, потому что посередине имелась дырка в палец толщиной. Сквозь это отверстие она разглядывала мир до тех пор, пока не находила меня. Потом начинала задорно хохотать: «Мама, я тебя нашла». Далее засовывала в дыру палец, который ловила, но больше ей нравилось в глазок смотреть.

Возможно, как и в Риме, в эту замочную скважину видны были сразу три суверенных государства. Та брешь находилась на холме Авентин. Сама же «дырка» свербила в обычных воротах, которые служили входом на виллу Мальтийского ордена. Очередь двигалась медленно, потому что все хотели разглядеть что-то важное, чего еще в жизни не видели, будто это была дырка в другую галактику. Но время шло, скоро и я прильнула к глазку, как к оптическому прицелу, и увидела сразу три цели. Это всегда создавало дополнительные трудности, надо было сосредоточиться и дождаться, когда объект не будет прикрыт другим посторонним одушевленным предметом. Вспомнился тот промозглый вечер на набережной, где бабушка кормила голубей, а Анна в своей оптической иллюзии гуляла по набережной.

– Который день? – остановила парочку старушка. Она была нелепой и ветхой, будто только что из преисподней.

– Кто там? – спросил Борис, когда я оторвалась от глазка, за которым виднелись Ватикан, Мальтийский орден и Рим.

– Не знаю. Трое их. Открыть?

– Зачем? Тебе меня мало?

– Чересчур. Вдруг это к тебе? – оторвалась от глазка Анна. – Друзья – художники. Посмотришь?

– Давай.

Художник прильнул к дырке и долго всматривался сначала одним глазом, потом другим.

– Ну что там?

– Ничего, они ушли.

Наконец, Римме надоела дырка, и она, преодолев остаток трубы, скатилась с горки и сразу подбежала ко мне.

– Мама, а ты пальчику что там говорила?

– Пальчик, как тебя зовут?

– А ты что пальчику говорила?

– Пальчик, как тебя зовут?

– А он что тебе говорил?

– Меня зовут Мальчик-с-пальчик.

– А он что тебе говорил? – продолжала настаивать на своем Римма.

– Говорил, что пора домой. Кушать и спать.

– А он что тебе говорил? – не хотела домой Римма.

– Скатись еще разок – и домой.

Я продолжала разбирать нити, считать узелки и делать петли.

Отношения с дочерью напоминали уроки кройки и шитья. То я любила ее изо всех сил, то крыла на чем свет стоит. Это была привязанность. Из своих привязанностей я вязала ей теплый свитер, который дочь не всегда хотела носить, то жарко, то колет, то цвет не тот. Но я продолжала вязать, стараясь углубить эти самые связи с дочерью, пытаясь связать кольчужку, в которой Римма могла бы себя чувствовать защищенной. Привязанность дает защиту от ответственности. Пока ты маленькая, я буду за все отвечать, за ложку, за горшок, за слезы, ты просто доверяй, то есть носи свитер, который я связала, ниточки которого, те самые привязанности, будут вибрировать и откликаться на каждое твое движение, на каждый твой вздох, на каждую твою прихоть. Это что-то вроде сигнализации.

Где-то в три Римма все же скинула свитер, начав отстаивать свою независимость. Если раньше она видела себя в третьем лице: «Наверное, Римме полезно есть мороженое?», то теперь «Я сама» – стало ее главным лозунгом. Мое «нельзя» упиралось в ее «нет». Так и бодались. Я ее не наказывала, как могла. То есть наказывала, а потом любила еще сильнее. Римма снова натягивала мною связанный свитер. Он уже был порядком растянут проверками на прочность: буду ли я ее любить, даже если Римма не слушается? Ее настырное непослушание и было одним из чувств, которым она пыталась поделиться. К пониманию этого я пришла не сразу.